Право и политика: научные очерки
Шрифт:
То обстоятельство, что период переживаемого нашей страной коренного реформирования совпал по времени с усилением тенденций к глобализации, вряд ли можно считать случайным. Судя по всему, эти реформы в значительной мере и были обусловлены процессами глобализации, сломавшими железный занавес и втянувшими Россию в общемировой поток универсализации политико-правовых отношений. Важной вехой на пути встраивания России в общецивилизационный процесс демократического правового развития стало принятие Конституции 1993 г., закрепившей принцип приоритета прав человека и приоритетный характер общепризнанных принципов и норм международного права в системе российского законодательства, а также обозначившей переход от системы советов к парламентаризму и разделению властей. Первое десятилетие после принятия Конституции развитие страны в целом (при всей неизбежной непоследовательности) шло в очерченном конституционно-правовом русле. Однако в последние годы в политико-правовой практике происходит все более заметное отклонение от направления, заданного конституционными либерально-правовыми ориентирами, в сторону усиления авторитарного начала.
В качестве идеологического
90
Разделяя эту озабоченность, хотела бы, тем не менее, отметить, что в сложившейся ситуации высказывать ее надо очень осторожно и взвешенно, четко различая критику антиправовых тенденций в развитии процессов глобализации, свои сомнения в готовности отдельных стран и целых регионов к встраиванию в глобализационные процессы и опасения по поводу практики насаждения западных либерально-правовых ценностей в неподготовленную для этого почву от оспаривания самой идеи универсальности прав человека и отрицания значения юридической глобализации как гарантии против силовых сценариев мировой политики. Потому что эта критика, эти сомнения и опасения умело используются теми отечественными экспертами, чьей профессией стало оправдание авторитарных тенденций в развитии российских внутриполитических отношений.
При этом одни критики универсальности прав человека говорят, что демократия и права человека – это специфически западные феномены, и они подходят только для Запада, а странам, которые относятся к иным цивилизационным моделям, присущи иные системы нормативной регуляции. И в таком подходе есть своя научная логика и есть своя правда (т. е. они дают достаточно последовательную, хотя, полагаю, одностороннюю, ограниченную интерпретацию существующей реальности). Другие же утверждают, что бывает разное право и, соответственно, разная демократия, не утруждая себя пояснением, почему это «разное» они называют правом и демократией. Последний подход у нас более популярен, потому что говорить, будто право и демократия не годятся для России или (что то же самое) Россия не годится для права и демократии, – это брать на себя слишком большую нагрузку. Гораздо легче ссылаться на самобытность нашего права и демократии.
Что касается отечественной демократии, то ее самобытность подчеркивают, маркируя понятие демократии какими-то дополнительными эпитетами (управляемая или суверенная). Причем, и в том, и в другом случае оказывается, что главным признаком самобытности такой «демократии» является ее авторитарный характер. Популярная одно время концепция управляемой демократии, направленная на оправдание авторитарных особенностей отечественной политико-правовой системы, сошла на нет после того, как В. Путин публично от нее отмежевался. Это была конструкция, созданная главным образом для внутреннего потребления. В отличие от нее, идея суверенной демократии ориентирована прежде всего вовне, преследуя целую систему целей разного уровня. На поверхности лежит намерение продемонстрировать Западу свою озабоченность по поводу «навязывания» России западных (т. е. правовых, либерально-демократических) ценностей. За этим стоит легко проглядываемое желание под флагом защиты державной независимости оправдать отход от принципов правовой демократии. И еще глубже запрятаны опасения перед угрозой международно-правового давления, которое может последовать в том случае, если Запад решит, что объем нарушения в стране прав человека позволяет ему осуществить такое давление. А надо признать, что такая угроза вполне реальна, потому что в современном мире права человека – это уже некие не абстрактные положения естественно-правовой доктрины, а позитивированные в международно-правовых документах общепризнанные принципы и нормы международного права, снабженные эффективными средствами принуждения.
Когда же говорят об особенном, специфически российском праве, не укладывающемся в рамки западноевропейской доктрины прав человека, то эту российскую правовую самобытность обычно связывают с особым подходом к вопросу о соотношении прав человека с ценностями нравственного, религиозного, национального, идеологического и иного порядка. Западноевропейская правовая доктрина, как известно, базируется на признании приоритета прав человека перед другими социальными ценностями. Ведь именно право (т. е. права человека), а не нравственность, религия или идеология, является, согласно Всеобщей декларации прав человека и Пактам о правах, «основой свободы, справедливости и всеобщего мира».
Этот ключевой момент западноевропейской правовой доктрины, получивший закрепление в ст. 2 Конституции РФ, оспаривается сейчас и коммунистами (которые всегда исходили из принципа доминирования коллектива над личностью), и державниками (утверждающими приоритет государства над гражданином), и евразийцами (которые право народов ставят выше права человека), и представителями целого ряда иных идейнополитических течений. Недавно к ним присоединилась и Русская православная церковь, которая «от имени самобытной русской цивилизации» провозгласила на X Всемирном Русском Соборе, что «такие ценности, как вера, нравственность, святыни, Отечество» стоят не ниже прав человека». И даже некоторые юристы уже заговорили о том, что в рамках российской конституционной модели преодолевается западный
91
Хабриееа Т.Я. Российская конституционная модель и развитие законодательства // Конституция и законодательство. По материалам международной научно-практической конференции (Москва. 29 октября 2004 г.). М., 2004. С. 9. Весьма показателен и тезис о том, что «Конституция Российской Федерации, проявляя уважение к многогранности личности, признает неисчерпаемость ее прав и свобод, характеризуя их как высшую ценность для человека». (Там же. С. 11). Между тем Конституция Российской Федерации, как следует из смысла ст. 2, признает человека, его права и свободы в качестве высшей ценности не для самого человека (что само собой разумеется), а для государства, подчеркивая, что «признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина – обязанность государства» (ст. 2) и что эти права «определяют смысл, содержание и применение законов, деятельность законодательной и исполнительной власти, местного самоуправления, обеспечиваются правосудием» (ст. 18).
По этому поводу можно сказать следующее. С позиций либертарной концепции правопонимания всякое отклонение от присущего только праву универсального принципа формального равенства в сторону иных нормативных регуляторов (нравственных, религиозных, идеологических и т. п.) неизбежно чревато произволом и насилием над личностью, какими бы высокими идеями и ценностями оно бы ни прикрывалось. Потому что свобода в человеческих взаимоотношениях, т. е. свобода человека в его взаимоотношениях с другими людьми, возможна только в пределах действия принципа формального равенства, в рамках которого один человек равен другому человеку, а следовательно, независим от него, а значит – свободен. За рамками этого принципа, где вступают в действие нравственные, религиозные или идеологические регуляторы, человек как субъект общественных отношений попадает в зависимость от степени нравственного совершенства, а также религиозной или идеологической терпимости своих партнеров по взаимоотношениям.
Сторонники самобытности российского права любят ссылаться, с одной стороны, на присущее российскому менталитету ощущение соборности (т. е. духовного единства, единения в любви), а с другой стороны, на формулировки ряда международно-правовых документов, где говорится о необходимости подчинения индивидуальной свободы требованиям общего блага, общезначимым ценностям, общим интересам и т. д.
Что касается соборности, то это категория не правовая, а религиозно-этическая. Говорить о соборности правового российского сознания – это значит расписываться в неспособности или в нежелании разграничить нравственные и религиозные начала общественного сознания от его правовой составляющей. На практике это всегда означает отступление от правового начала, выраженного в правах отдельного человека, в сторону коллективного (общегосударственного, общенародного, общеконфессионального и т. п.) интереса, стоящего над индивидом и подавдяющего индивидуальную свободу.
Ссылки же на содержащиеся в международно-правовых документах положения о подчинении индивидуальной свободы требованиям общего блага в данном случае некорректны, поскольку они не учитывают то обстоятельство, что в рамках западноевропейской философско-правовой традиции общее благо трактуется не как нечто стоящее над благом отдельного человека, а как общее условие возможности блага каждого отдельного человека. Общее благо, пишет В.С. Нерсесянц, – это «признание и результат естественно-правового равенства индивидуальных благ» [92] . Таким образом, понятие «общее благо» предстает как правовая категория, выражающая наличие условий для равносправедливой реализации блага каждого. В этом смысле «по своей естественно-правовой сути, общее благо всех и благо каждого – это одно и то же» [93] . Носителями общего блага «являются сами члены данного сообщества (каждый в отдельности и все вместе), а не те или иные институты (общество, государство, союзы и т. д.) в качестве неких автономных и независимых субъектов, отчужденных от членов этого сообщества и господствующих над ними» [94] .
92
Нерсесянц В. С. Проблема общего блага в постсоциалистической России // Российское правосудие. 2006. № 4. С. 5.
93
Там же.
94
Там же. С. 7.
Такое понимание общего блага никогда не было свойственно России, где в силу целого ряда причин соотношение личного и общего интереса всегда представало как подавление частного, личного начала интересами власти. В рамках российской конструкции государства соотношение власти, населения и территории выстраивалось по формуле: «население как бесправное средство в руках бесконтрольной власти для укрепления своего могущества, расширения и удержания территории своего государства» [95] . При социализме эта историческая традиция получила новое развитие, в результате чего интересы личности были полностью подчинены так называемому «общественному интересу», монополия на определение и выражение которого принадлежала коммунистической партии.
95
Там же.