Право на легенду
Шрифт:
Мысли скользнули по Павлу Вершинину. Интересная судьба. Это пригодится. Вчера ему в ГАИ сказали, что он тридцать человек спас. Можно хорошо обыграть в том же самом очерке. Отец и сын. Перекличка поколений. Молодой Вершинин принимает эстафету. Это пойдет!
Он снова перечитал написанные страницы. Поморщился. Что-то не пишется ему. И не хочется, вот ведь беда. Со вчерашнего дня он чувствовал себя не в своей тарелке. Может, и раньше, но со вчерашнего дня ему почему-то особенно муторно. Да, конечно! Этот Иочис так и стоит перед глазами.
— Тьфу ты! — сплюнул Кулешов. — Вот угораздило… Главное —
Он сел к столу и снова пытался представить себе штормовое море, зеленые волны с белыми ошметками пены, танкер, идущий под глазом вражеского перископа… Какой, к черту, танкер? Задал себе схему, теперь никак не выкарабкаешься!
В дверь позвонили. «Никого не пущу, — решил Кулешов. — Нет меня дома. Я работаю в конце концов». Но уже шел открывать.
— Не помешал? — спросил Женя с порога. — Я быстро, Сергей Алексеевич. Можно, да?
— Конечно, — сказал Кулешов. — Тебе всегда можно. Мы ведь с тобой, выходит, вместе в лужу сели.
— В лужу?
— Ну, это я так. Ворчу себе потихоньку. Проходи, рассказывай, что у тебя.
— Ну, я к Пашке забегал, вы знаете. Потом был у Екатерины Сергеевны, отдал ей дневники мужа. Она заплакала… Такие вот дела. Рассказывать стала. Говорит, что часть документов, может быть, очень важных, о снабжении Севера во время войны и о танкере «Северострой», кстати, и о его гибели — у товарища мужа, она мне его адрес дала. Представляете, как интересно.
— Представляю, — рассеянно сказал Кулешов. — Интересно, конечно…
— Я решил все это отыскать. Как вы смотрите? Вы же сможете написать интересную книгу, Сергей Алексеевич! Или вам не до этого?
— Нет, почему… До этого.
— Тогда вот что…
Женя коротко рассказал ему о разговоре с Лактионовым и попросил помочь разыскать в архиве очерк.
— Непременно займусь этим, — пообещал Кулешов. — Прямо завтра же и займусь. Слушай, вот вы с Володей Замятиным в хороших отношениях, приятели вы, да? Ты знаешь, неприятности у него получились, читал, может быть, в газете. Как ты к этому относишься?
— Вы про свою статью, я понимаю. Честно вам сказать?
— Конечно.
— Если честно, то я к этому плохо отношусь. И к статье, и к тому, что получилось. Я не знаю, конечно, заводских дел в подробностях, только мне кажется, что Тимофей не секретаря критиковал, а Замятина, как человека. Потому что такие люди, как Замятин, ему не нравятся. Это не личное: в личной жизни он бы с ним мирился; это у него такой общественный подход. Ему все надо солидно, чтобы в едином строю, монолитно, в ногу. А шаг в сторону — это уже не по правилам. Тимофей, например, честно вам скажу, музыку не понимает, а в филармонию абонемент на весь сезон взял. Зачем? Затем, что расти духовно надо, другим пример показывать… Я братца своего, ох, как знаю!
— Ну братец — это ладно. Не в братце дело.
— Напрасно вы так считаете. Конечно, у меня опыта мало, но смотрите, как выходит в жизни. Я с другой стороны подойду. Говорят: «Человек целеустремленный». Это значит — стремится к одной большой цели, все силы отдает. И вот почему-то Тимофея считают целеустремленным, а Володю — нет. Володя разбрасывается,
— Ну-ну, — улыбнулся Кулешов. — Если уж ты по-научному выражаешься, то знаешь, наверное, есть такое слово максимализм.
— В общем-то, знаю. Это доведение какой-нибудь теории до ее крайней точки, иногда до абсурда.
— Примерно. Ты, я вижу, не только детективы читаешь. Значит, ты за то, чтобы таким, как Тимофей, запретили — я уже не знаю как — мешать таким, как Замятин?
— Да, — сказал Женя.
— А тебе не кажется, что если ты пойдешь по этой дороге, то и сам станешь максималистом? Только с обратным знаком. Сложно все, Женя. Особенно сложно, когда черного и белого нет, когда люди соратники, делают общее дело. Ну, мы с тобой еще поговорим на эту тему. И книгу напишем хорошую. О капитане Вершинине напишем… Ты извини, я тебе даже чаю не предложил.
— Не стоит, Сергей Алексеевич. Я бегу. Мне еще заниматься и заниматься. Экзамены.
Кулешов заходил по комнате. Он всегда ходил по комнате, когда ему трудно было думать. Вот тут, между окон, у него будет стеллаж. О! Стеллаж у него будет отменный; сам Иочис придумает его.
Он опять увидел Иочиса, беспощадного к себе мастера, слишком поздно прозревшего. Кулешов словно со стороны, с каким-то внезапным испугом стал следить, как в его голове вся эта картина начинает постепенно формироваться в последовательную, логически завершенную систему выводов и обобщений, в материал для проблемной статьи о трагедии человека, укравшего у себя счастье, талант.
«Вот тебе для книги живой человек, — сказал ему Жернаков, когда они вышли от Иочиса. — Или недосуг? Конечно, тебе недосуг. Тебе надо свободу для творчества зарабатывать… И Володя Замятин у тебя в роман уйдет, да? В толстую книгу. А пока пусть полежит, не к спеху. У тебя, наверное, сундучок есть специальный, куда ты эти судьбы человеческие складываешь. Есть у тебя такая папка с засушенными героями?»
Может, не совсем так он сказал. Может, по-другому, но сказал он именно это.
Зазвонил телефон.
— Сергей Алексеевич, — раздался знакомый голос. — Это Ламаш. Узнаете? У меня к вам просьба. Мы проводим завтра тематический вечер, хотелось, чтобы вы перед старшекурсниками выступили. Тема? Ну, какая тема? Расскажите о своей профессии, у нас на литфаке многие, знаете, о журналистике подумывают. Договорились? Вот и хорошо, мы вас будем ждать.
«Договорились», — повторил про себя Кулешов. — Как же… Ментор придет, наставник. Будет рассказывать им о романтике поиска, о радости общения с людьми. Дальние дороги, засохший бутерброд в кармане, записная книжка без начала и конца…