Право на пиво
Шрифт:
— Пиво?
— Приз в студию! Угадай, что он говорит?
— Что его пиво лучше? — Я, наверное, проявлял чудеса магической догадки, раз Михась вновь всплеснул руками.
— Два приза в студию! И огурчик! Даже северные соседи пожаловали!
Я присвистнул. Давно уже со стольного града на далеком Севере не заезжали гости. Видать, прознали, что пиво наше вкуснее и живее их испорченного баночного суррогата, вот и примчались на своем Змие. Да, Новый год будет что надо. Вот только…
— Михась, подожди. Не могу я сейчас.
— А что такое?
— Да прислушайся ты, Нафаня (самое
— Хм… кошка. У нее — ожирение, и она думает, чтобы еще…
— Не то! — перебил я его. — В другой комнате.
— Ребенок. Маленький. Мальчик. Один. Один? А почему он один?
— В том-то и дело, Михась! Родители уложили его спать как обычно, а сами пошли в гости. Они и придут-то через два часа, вот только они уверены, что дитятко их спит. И не волнуются. Я попытался до них дошептаться, да сам понимаешь, как нынче трудно с этим.
— Понимаю. Так не спит он почему?
— Тарахтелка эта зазвенела. Родители забыли выключить, она возьми и зазвони. А я тогда далеко был, не смог ушки ребятенку прикрыть.
— Ах, незадача. Так не усыпил почему? Или квалихвикацию растерял?
— Ой, Михась, не спрашивай. Он видит нас.
— Та иди ты!
— Вот чтоб мне ни в жисть «Оболони» больше не попить! (Страшная клятва, честно-честно.)
— Выходит, не один Пахомыч. Ой, плохо-то как. (Пахомыч — старенький пьянчужка, живущий в подвале. Мы частенько приходим к нему погостить. Пивком угостим, в шахматы сыграем. Он нас почему-то «зелеными» обзывает и «чертятами». Пытался и другим про нас рассказывать, но, конечно, люди ему не верят. На его день рождения мы устроили кошачий концерт с хором, песнями и плясками. Да, веселиться мы умеем, хе-хе.) Представляешь, если они ВСЕ!..
— Типун тебе на язык!
Михась испуганно закрыл рот, да поздно. Правильно, нечего говорить глупости. Вот хай теперь с полчаса походит с прыщиком на языке.
— Овово, ню Овово!.. — шепелявил Михась.
Я коротко махнул рукой.
— Ой, спасибо. Извини, виноват. Так что же это получается, дорогие домовые, это ж теперь от людей совсем житья не будет!
— Не, я проверил. Только Славка видит. А меня он испужался. Ведь истинное видит!
— Ой, лишенько совсем! — Михась схватился за голову. — Это ж получается, что тебя он… клюв, лапы… хвост!
— О тож, — и мы вдвоем схватились за головы. Это для собственного удобства мы бегаем по стенам и лазим по вентиляционным решеткам эдакими маленькими юркими бородатыми старичками. Почти все из нашей братии совсем не людское обличье имеют. Кто — кошка здоровущая, кто — мертвяк с головой подмышкой, а кто и маленькое пушистое облачко. Про себя я вообще молчу. И тут меня осенило. — Постой. Михась, ты же такой и есть!
— Какой «такой»? — удивился он, но, видно, догадался уже: глазки забегали, ручки зашебуршились, борода дыбом начала подыматься.
— Миха-а-ась. — Я выудил из-за пазухи тот самый Бочонок. — Ну, выручи, Михась. Первому тебе налью до краев. До Нового года ведь три часа осталось!
Домовой засопел, надулся как старый мудрый крыс. Он то бросал взгляды на
— Ну ладно, попробую, — Михась облизнулся в предвкушении праздника (а пиво ведь до самого праздника пить нельзя ни в коем разе — традиция-с!) и, заломив картуз, пошел прям по стене к детской. Я тихонько прокрался следом. Но выглядывать из стены не решился — а вдруг заметит меня Славка? Навострив уши, я прижался к самой стене. Вначале был слышен только плач, потом он мигом оборвался, остались только всхлипы. Да еще бормотание подольского домового.
— Ну что ж ты, мужик, разревелся? Или ты не мужик совсем?
«Дурень! — прошептал я ему. — Этому мужику только полтора года, он толком разговаривать еще не умеет!»
«Сам дурень! — прошептал в ответ мне Михась. — Самый что ни на есть мужик! Ему грустно просто. Он же выспался, ему играться хочется!»
— А вот вырастешь, Славка, сядешь на коня да как поскачешь в степи вольные, да как догонишь ветер! Вот цепляйся за меня… вот… держись покрепче… Н-но!
И погуркотело! По полу, по стене, по потолку. Сопение и «ржание» Михася разбавлялись прям-таки восторженными «ух!» и «гук!» Славки. И смехом. Радостным, веселым смехом, который благодатной патокой разливался по душе. Вот, запомните, люди: сорные слова нам делают больно, а смех — нас от вас лечит.
«Что они там делают?»
Я осторожненько выглянул из стены. Михась, посадив себе на закорки малыша, вовсю наяривал по комнате. Пробежался по полу, тут же, не останавливаясь, — по стене, оттуда — по потолку. Славка вцепился в бороду домового и аж повизгивал от восторга. Куда там папкины подбрасывания до потолка, когда тут по самому потолку бегаешь — и никто не падает! В слабом свете ночника выглядело все это более чем смешно, особенно, если посмотреть на лицо Михася. «Интересно, он со своими тоже так играет? А то чувствуется опыт, ой, чувствуется».
«Михась, а у тебя здорово получается лошадкой быть», — смеялся шепотом я.
«Ой, Оболонь, молчи! Расскажешь кому — обижусь сильно. Ты лучше придумывай, что бы еще такого сделать, а то чую — надолго меня не хватит. Славка только разошелся! А до Нового года уже меньше трех часов».
«Михась, мы все тебе благодарны будем. Ты пока придумай чтой-нить, а я с нашими пообщаюсь».
«Благодарны, — передразнил Михась. — „Оболонью“ расплатишься!»
«Да шоб мне сала с чесноком больше не нюхать!» (Тоже о-о-очень страшная клятва, правда-правда.)