Право на поединок
Шрифт:
Наступал момент, когда идея, одушевлявшая умирающую эпоху, идея, правомочность которой признал даже император, — идея уничтожения рабства (а ее реализация повлекла бы за собою радикальные изменения в других сферах) стала агонизировать.
Агония началась в тот момент, когда — казалось бы! — победа была обеспечена. Началось историческое падение решительно идущего вверх генерала Киселева, «самого замечательного государственного деятеля» момента, — последнего, на кого надеялся Пушкин…
В феврале тридцать пятого года, в том самом феврале, когда Пушкин начертал в дневнике план компрометации министра народного просвещения, генерал Киселев после свидания с генералом
Николай в очередной раз решился приступить к крестьянскому вопросу, чтобы начать, наконец, этот процесс, долженствующий превратить колеблемую вулканическими толчками почву в спокойную и надежную твердь.
В начале тридцать пятого года граф Александр Христофорович, вовсе не склонный к безудержному реформаторству, но по своему положению лучше прочих сановников осведомленный о том, что происходит в стране, доносил императору в отчете за прошлый тридцать четвертый год: «Год от года распространяется и усиливается между помещичьими крестьянами мысль о вольности. В 1834 году много было примеров неповиновения крестьян своим помещикам и почти все таковые случаи, как по произведенном исследовании оказывалось, происходили не от притеснений, не от жестокого обращения, но единственно от мысли иметь право на свободу».
Происходило самое для правительства страшное: в крестьянском сознании изжила себя мысль о правомочности рабства. И далее шеф жандармов прямо угрожал: «Могут явиться неблагоприятные обстоятельства: внешняя война, болезни, недостатки; могут явиться люди, которым придет пагубная мысль воспользоваться сими обстоятельствами ко вреду правительства, и тогда провозглашением свободы их из помещичьего владения им легко будет произвести великие бедствия».
«Россия крепка единодушием беспримерным», — уверял Николая Уваров. А шеф жандармов настойчиво требовал приступить к постепенной крестьянской реформе, ибо от ложной стабильности ждал потрясений.
Об этом писал Киселев еще в двадцать шестом году.
Об этом с отчаянием думал Пушкин в тридцатые годы. Это имел он в виду, когда пытался взволновать великого князя, предрекая будущие мятежи с участием многих дворян: «Могут явиться люди, которым придет пагубная мысль…»
Людей толкали к этой мысли.
Летом тридцать пятого года в Приуралье начались события грозные и слишком напоминающие те, что Пушкин описал в недавно вышедшей «Истории Пугачевского бунта».
В июне этого года в деревне Броды собралось до пяти тысяч взбунтовавшихся казенных крестьян-староверов. Они вооружались, формировали конные отряды. Вступали в бой с посланными на усмирение командами.
Волноваться начала соседняя Оренбургская губерния. Поднимались татары, мещеряки, башкиры. Вышли из повиновения части иррегулярной башкирской конницы.
Оружие производилось самими восставшими и добывалось при содействии рабочих на уральских заводах.
Русские крестьяне и мятежники других национальностей ссылались между собой и действовали сообща.
Казаки самарские и оренбургские оказались ненадежны.
Император был за границей. Военный министр Чернышев готовил для подавления новой пугачевщины пехотные и донские казачьи полки, артиллерийские дивизионы.
Оренбургский генерал-губернатор Василий Перовский, бывший член тайного общества, приятель Пушкина, сосредоточив все имеющиеся в крае войска, решительно и свирепо в течение трех недель вел военные действия против восставших и усмирил край, перепоров тысячи и арестовав
Симптом был грозный…
В новый секретный комитет вошли председатель Государственного совета Васильчиков, Сперанский, Киселев, Канкрин и Дашков.
Комитет с перерывами прозаседал весь тридцать пятый год. Сперанский устал от российской действительности, в успех дела не верил. Павел Дмитриевич еще только присматривался к новому роду деятельности.
Несколько месяцев заседаний комитета не дали ни малейшего результата. Николай это, естественно, знал.
17 февраля тридцать шестого года, когда Пушкин только что уладил две дуэльные истории, а над ним висела третья — предстоящая дуэль с Соллогубом, Павел Дмитриевич получил приглашение отобедать в Зимнем дворце. Кроме августейшего семейства и Киселева за столом оказался и граф Александр Христофорович. По окончании обеда Николай велел Киселеву задержаться и сказал, что хочет наконец заняться устройством казенных крестьян, которые разорены и бунтуют, что министр финансов по упрямству или по неумению не желает заниматься этим, что начинать надо с крестьян Петербургской губернии, но если поручить дело петербургскому генерал-губернатору Эссену, то, кроме вздора, ничего не будет, и что он просит Киселева взять это дело на себя. Под его, Николая, постоянным покровительством…
Киселев ждал иного. Он ждал, что речь пойдет о крестьянах помещичьих, чье положение казалось ему опаснее и чьим устройством надо было заниматься в первую очередь. Но Николай был так встревожен приуральскими бунтами, что выбрал крестьян казенных. Если бы взбунтовались крепостные, он попытался бы начать с них. Он пытался заткнуть ту дыру, из которой вода хлестала в настоящий момент. Идея непрочности всего корабельного корпуса не вмещалась в его сознание.
Он жаловался на упрямство старого Канкрина, но ввел его в комитет тридцать пятого года. А Бенкендорфа, который был к этому моменту сторонником реформы, — не ввел. Он знал умонастроение всех членов комитета и понимал, что Киселев и Сперанский окажутся в меньшинстве. Но, умом понимая необходимость приступить к постепенному процессу отмены рабства, он в глубине души боялся получить от комитета прямые и ясные предложения, ибо тогда пришлось бы действовать…
И теперь он направлял единственного твердого реформатора на устройство положения крестьян казенных, что было важно, но далеко уступало по неотложности решению другого вопроса — отмены крепостного права.
Он жаловался на отсутствие сотрудников. Да кто же ему был виноват?
Разумеется, Репнин и Ермолов, не говоря уже о Михаиле Орлове, обладали государственным смыслом — не чета Васильчикову, человеку весьма недалекому и убежденному, что все беды России происходят от дурной работы администрации. Но царь уверен был в личной преданности Васильчикова, и это с лихвой искупало его государственную бездарность.
Разумеется, Киселев в комитете по крестьянскому вопросу нашел бы общий язык с Татищевым, послом в Вене, и графом Михаилом Семеновичем Воронцовым, с которым переписывался по крестьянскому вопросу. Но именно этого общего языка нескольких влиятельных деятелей Николай и страшился.
Николай знал о здравой позиции графа Воронцова и даже ссылался на нее, когда держал речь в одном из комитетов. Но отнюдь не привлекал его к этой деятельности.
Он держал при себе Киселева, покровительствовал его идеям, подбадривал его, но ни в коем случае не давал собраться в единую группу тем, кто всерьез мог заняться крестьянской реформой.