Право Света, право Тьмы
Шрифт:
— Ноют и ноют, — искренним голосом пожаловался келейнику Кирилл. — Ты уж постарайся, Роман.
Келейник Роман кивнул, молча принялся массировать архиерею пальцы. Отец Емельян в недоумении наблюдал за этой сценой. А архиерей вдруг тихо, но отчетливо проговорил:
— Агиос о Теос, агиос Исхирос, агиос Афанатос, элеисон имас!
Емельян ахнуть не успел, только смотрел в изумлении, как после произнесенной архиереем молитвы келейник Роман обратился в обтянутый желтой кожей скелет, вцепившийся в руки архиерея костлявыми пальцами. Кирилл аккуратно отодвинул не подающий признаков
— По грехам моим наказуешь мя, Господи, — сказал Кирилл. — Какую погань при себе терпеть да привечать приходится…
— Как это вышло? — прошептал Емельян.
— Ты про скелет-то? То мертвяк поганый, зомби именуемый, — пояснил архиерей. — Тайно приставлен ко мне: следить и доносить, дабы не совершил чего против здешних властей. А кто у нас у власти, ты и сам знаешь, не ребенок…
— Тайно? А как же…
Архиерей хмыкнул:
— Не нашлась еще та сила, чтоб русского попа вкруг пальца обвела! Аккурат в прошлом году мэр ко мне приехал и привел этого… выродка. Племянничек, дескать, мой, очень верующий да богомольный, жаждет послушание иметь на службе у архиерея. Возьми, дескать, в келейники. А я в глаза-то верующему племянничку глянул — мертвые глаза! Да не просто мертвые, а неотпетого человека!
— Самоубийца?! — ахнул Емельян.
— Да. Я сразу это понял. Понял и для чего мертвяка этого мэр старается в моих покоях поселить. Чтоб за каждым моим шагом следил. Чтоб высматривал да выслушивал. И доносил. И на меня, и на подчиненных. Что ж, и начал я играть в игру.
При келейнике я — лютый зверь да верный приспешник мэра, а на деле…
— Владыко, а келейник, он… Не очнется?
— Очнется. Потом. Как поговорим, я нужное слово ему скажу. Ты только его сейчас по имени не зови.
— Хорошо.
— Я случайно узнал, как мертвяка выключить. Читал как-то правило молитвенное, он зашел, а я как раз «Трисвятое» на греческом произносил. Гляжу—а мертвяк упал и истинный свой облик омерзительный принял. Э, думаю, вот она какова, сила-то молитвенная! А потом читал псалом сто осьмнадцатый — он опять зашевелился, очнулся, заходил как ни в чем не бывало. И не помнил, что с ним за оказия была. Теперь я этим пользуюсь, когда секретно поговорить надо.
— Я весь внимание, владыко.
— Ты, Емельян, не думай, что я из-за поединка на тебя гневаюсь. То не гнев на самом деле, а страх. Ибо боюсь я за тебя. Да и за всех нас, за клир епархии нашей трепещу. И, прости уж за откровенность такую, — за бесстыжий свой лоб архиерейский.
— Владыко…
— Знаю, о чем говорю! Но, ежели рассудить, не согласись я на то бесстыдство — где бы и, главное, кем бы вы сейчас были… Впрочем, это потом. А почему боюсь — в том тебе покаюсь. Грех на мне, отче. Грех соглашательства с темными силами.
Емельян побледнел.
— Слушай. Было то двенадцать лет назад… Изяслав Торчков в первый раз тогда выборы выиграл, вожделенное кресло мэра занял. Как торжествовал! Весь городской бомонд собрал к себе на банкет. И архиерею приглашение прислал — как главе духовной оппозиции. Тот, разумеется, не пошел. За одним столом с некромантами да
— Здравствуй, — говорит, — братец Кирюша.
— Тебе не могу сказать, чтобы ты здравствовал, — отвечал владыка Кирилл брату своему. — Ибо ты уже мертв духом, а телесная твоя бодрость— одна видимость. Зачем явился, отступник?
Брат-вампир усмехнулся. Для того у него специальная имелась усмешка — чтоб человека неподготовленного в ужас ввести. Еще бы — при таких-то клыках да очах, мерцающих фосфорически!
— Злобен ты, архиерей, без меры, а еще служитель Того, Кто есть Любовь, — неласковой репликой сопроводил свою усмешку вампир.
— Злоба моя вовсе не к тебе лично, — ответил архиерей, — а к тому непотребству, что ты собой сейчас представляешь и каковое творишь. Почто ты стал мерзостным вампиром, брат мой? Почто осквернил в себе образ Божий? Продал душу за ложное бессмертие?
— Хоть оно и ложное, да все ж бессмертие, — отвечал вампир. — А моя душа не твоя забота. Сам рассуди. Коли человек получает душу от Бога и при этом имеет свободу выбора, как вы же сами учите, человек сам решает, кем ему стать — святым
или исчадием ада. А если Бога нет и нет посмертного воздаяния, так кого мне стыдиться, кого бояться? Лучше жизнь, полную страстей, прожить, да еще и плавно в бессмертие всесильное перейти. Как я это и сделал. Ты думаешь, я от ненависти к своей человеческой сущности вампиром стал? Или от глупого любопытства? Отнюдь, дражайший брат! Человеческая жизнь у меня была полная да сладкая, о такой каждый мечтает, да не каждому дается. Но в какой-то момент я понял, что к человеческому бытию хочу присоединить и нечеловеческое — чтоб опыт был. Чтоб сравнить можно было: вот так я жил человеком, а так — иным существом.
— Экспериментатор…
— О да! Эта идея захватила меня. Видишь ли, дорогой брат-, все удовольствия человеческого бытия — похоть, власть, деньги, слава — теряют привлекательность, едва ты начинаешь думать, что перед тобой могут открыться иные грани существования. Иные горизонты. Иные ценности. И ты можешь стать не таким, как все. Другим. Одним из серой толпы. Кстати, дорогой мой, разве не к тому же стремились все твои святые монахи, когда уходили от мира в пустынные скиты?
— Ты не путай! Монахами становились ради забвения самости и любви к Богу и ближнему, а ты…
— О, драгоценный мой, тут бы я с тобой поспорил, но не за дебатами пришел.
— А зачем? Я ведь даже и христианского погребения тебе дать не могу, изувер!
— Мне оно и не нужно, — скалится брат. — Я еще Поживу…
— Поживешь ?!
— Да! Это тоже жизнь, дорогой мой архиерей! И куда более привлекательная, чем существование немощного человека! Нет болезней, нет страха смерти — ведь ты уже мертв. Нет зависимости от власти, человеческих законов и денег. А есть, наоборот, собственное могущество, уверенность в собственных силах и собственной же непогрешимости.