Право выбора
Шрифт:
Хорошо поселиться на берегу океана. У моря живет особая порода людей, суровая и щедрая порода. Я хотел бы умереть под рокот волн, тихо уйти в свой антимир. Иногда бывает жаль себя. Но потом понимаешь: все правильно. Ты жил, терзался, старался для людей. Когда подводишь итоги, то меряешь год не тем, что успел сделать, а тем, сколько раз был честен, не нарушал ли правил большой игры. А если тебя несправедливо удаляют с поля, разберись. Может быть, судья втайне болеет за другую команду?..
Собственно, в мире
А ведь правда и то, что Бочаров и без моей помощи успешно закончил испытания. Радоваться или грустить? Приходится радоваться.
Федор Федорович вызывает в кабинет «для неофициального разговора». Я даже заинтригован.
Дранкин пододвигает вазу с просоленным миндалем. Сверкают белые зубы. Старик в отличном расположении духа.
— А вы преуспеваете, мой дорогой друг!
Ворошит иностранные журналы, где перепечатана моя теоретическая статья.
В глазах Федора Федоровича лукавинка. Сразу видно: вызвал по важному делу.
— Сегодня вам придется побыть в роли буриданова осла, — говорит он, загадочно улыбаясь. — Хотят вас поставить на передний край науки: намечено в ближайшие годы построить в Сибири мощную установку. Во главе стройки решили поставить вас! Мне поручили вести, так сказать, предварительные переговоры. Дипломатия…
Федор Федорович встает, подходит к географической карте.
— Сибирь!.. Сибирь — наше будущее. Постепенно центр науки переместится туда. Вы войдете в историю как один из пионеров. Ответственный, самостоятельный участок работы. Как жаль, что мои годы…
— Ну, а второе предложение?
— Банальное: утвердить вас в должности директора института. Вижу, вижу, институт навяз в зубах. Оно и понятно: столько лет…
— А вы что посоветуете?
Дранкин всплескивает руками:
— Да тут может быть лишь один совет: в Сибирь! Перспективы, рост, сам себе хозяин. Многие рвутся на это место. Но из всех кандидатур выбрали наиболее достойную… Осваивать, возводить, прорубать… Романтика нашего века… Пионеры…
— Так, так. А директором института кто?
— Подберут. Тут легче. Ну хотя бы того же Цапкина. Опыт руководства институтом большой. Погорячился, ушел раньше времени. Уломают.
Чувствую, как на лбу вздуваются жилы. Задыхаюсь от наплывающей злобы.
— Значит, кандидатура уже подобрана? Почему не Бочарова? Бочаров успешно завершил испытания. Почему Цапкина?
— Бочаров еще молод. Не утвердят. Пусть говорит спасибо, что сектор доверили. И то благодаря стараниям покойного Подымахова. Цапкин умеет работать с людьми. Шесть лет руководил институтом, ведь все, что на «территории», создано благодаря его неуемной энергии… Вы, разумеется, человек иного масштаба. Вам — зачинать, совершать… Осваивать, прорубать… В «маяки», в пионеры…
Внезапно
— Ну и как, мой дорогой друг? Надумали?
Я наклоняюсь почти к самому уху Дранкина и говорю:
— Вот что, старый гриб: сплавить в Сибирь меня не удастся, я давно вышел из пионерского возраста! Институт мизонеистам не отдам. Именем Подымахова: из института не уйду до тех пор, пока не выжгу всю мерзость, всех цапкиных, тяпкиных, ляпкиных… А потом — в Сибирь, на Север, на юг, хоть к черту на рога…
Гремит телефон. Белый, без наборного диска — «прямой».
Федор Федорович припадает к трубке, делает мне знак замолчать. Обрываю обличительную речь на полуслове.
Федор Федорович все плотнее прижимает трубку к уху, по-видимому боясь пропустить хотя бы слово. Ведь звонят из Академии наук! Из глубоко штатского человека Дранкин вдруг превращается в бравого ефрейтора:
— Так точно! Есть… Будет исполнено.
От головы Федора Федоровича идет пар, или так только кажется.
Он осторожно, двумя пальчиками кладет трубку, в сладостной истоме откидывается на спинку кресла. Смотрит на меня озадаченно, с торжественным интересом.
— Сам! Вас разыскивает. К чему бы это? Немедленно поезжайте в Академию наук. Возьмите мою машину. Одна нога здесь — другая там!..
Он жмет мне руку, напутствует:
— Дорогой мой друг, дорогой мой друг… Главное — не горячиться. Все мы свои люди…
Но я его уже не слушаю. Его просто не существует. Он каким-то чудом уменьшился в размерах. Почти игрушечный.
Вызывает академик Золотов. Зачем? Не все ли равно?..
Это как бы побывать в гостях у бога. У бога современной физики.
Странное дело: я, ученый, десятки раз проезжал мимо здания Академии наук, но никогда не был там, внутри.
Меня битый час разыскивал Золотов! Этот сверхзанятый человек. Меня, меня… Глупое тщеславие. И вот я, с деревянными руками и ногами, с пустой черепной коробкой, вхожу в здание Академии наук. Иду по коридорам тяжелой сутуловатой походкой. Ничего не вижу, не замечаю, не понимаю. Судорожная тревога растет, растет, как тогда, у пульта.
А почему, собственно, я так волнуюсь? Я ведь не собираюсь выкладывать Золотову свои мелкие обиды.
Я забыл все, все, что раздирало сердце. Я — по ту сторону личного, мелкого. Наука — жизненная функция моего существа, и все личное и общее всегда для меня были неразделимы…
Останавливаюсь перед дверью. Обретя дыхание, вхожу в кабинет.
Золотов не поднимается навстречу, не улыбается приветственно. Я вообще не видел его ни разу улыбающимся. Но руку жмет крепко.