Право выбора
Шрифт:
Харламов лежит неподвижно, но я чувствую, что он уже заинтересовался и слушает, сигарета дымит сама по себе.
— А что значит понять жизнь? — допытывается Гуляев.
— Понять жизнь — это, по-моему, понять людей. А человек есть не что иное, как человеческая деятельность — в ней проявляется его сущность. Мы живем в динамическую эпоху. Происходят крупнейшие изменения в социальной, научной, технической областях. Они захватывают все сферы человеческой жизни, предъявляют к человеку все новые, усложняющиеся требования.
— Хоть и непонятно, но интересно. Где ты набрался мудрости?
— Мудрость — что черепаховый суп:
— Это как?
— Корова — существо тупое: станет поперек дороги, и нет ей дела ни до кого и ни до чего, она ко всему равнодушна, о самую диковинную машину будет бока чесать. Человек не корова. Человек должен преодолевать В себе равнодушие, нелюбопытство. Ведь существует некий психологический барьер на пути к знанию.
— Где это ты все вычитал?
— По собственному опыту знаю: при одном взгляде на таблицу становится скучно, как на похоронах. И сразу пропадает интерес к электротехнике. Это и есть психологический барьер. Скажем, с восторгом следишь за подвигами графа Монте-Кристо, до судьбы которого нам, по сути, нет и не может быть никакого дела, и редко кто с таким же восторгом читает учебники. А ведь, казалось бы, в учебниках обобщен бесценнейший опыт человечества. А вот Лев Толстой всерьез интересовался спектральным анализом звезд Млечного Пути, слушал лекции знаменитых астрономов… Ум нужно тренировать, склонности, способности развивать.
— Ну, я пойду, — неожиданно говорит Гуляев и решительно поднимается. — У меня прием.
— Прием? Где?
— Слесарь Должиков по случаю получки устраивает в мою честь прием в кафе «Изотоп». По шестнадцать грамм и кофею. Хочешь с нами? Увяжем все вопросы.
— Иди. Мне не хочется.
— Ну и шут с вами! Лучше здешний кофей пить в логове друзей, чем глядеть на ваши кислые физиономии.
Он хватает шапку, набрасывает пальто и вылетает в дверь.
И тут происходит невероятное: Харламов поднимается на локте, с любопытством рассматривает меня и говорит:
— Все, что ты сказал, очень здорово, умно. А я даже не подозревал, что ты… Да, да, психологический барьер. Очень точно. Мучительство любви. Я об этом не раз думал.
Он вскакивает и начинает ходить по комнате, потом останавливается передо мной, произносит глухим голосом:
— Даже не верится, что все кончено. Ты понимаешь? Я до сих пор не могу поверить, что мой метод не прогрессивный! Я ведь жил только этим, совершенствовал — и все впустую…
— А ты патент взял?
— Патент — чепуха. Я мечтал о внедрении. Здесь же, на нашей стройке. Я ведь не ради славы или денег…
— Поговорить с главным инженером? Если хочешь…
Он кривит рот в горькой усмешке:
— Что Угрюмов смыслит в сварке? У него другой профиль. Если уж специалисты на высшем уровне зарубили… Все равно они меня не убедили, все равно я уверен, что прав…
— Ну, а если прямо к Коростылеву?
— А я поверил, что ты умный человек, — говорит Харламов меланхолично. — Что же, по-твоему, я совсем совесть потерял? Если всякий сварщик будет лезть с рацпредложениями к ученому с мировым именем…
— В министерство напиши…
— Писал. Девять писем написал.
— Ну и что отвечают?
— А я не отсылал письма.
— Это как же?
— Очень просто. Я часто пишу ругательные письма, но никогда не посылаю их. Это облегчает
Я молчу. Да и что тут скажешь! Может, он и прав. Надо подумать. Умный, черт!
3
Снег метет и метет, с гулом и свистом налетает на заборы и строения. Люди бегут куда-то, подгоняемые ветром, что-то кричат. И все обширное пространство между небом и землей дрожит, зыбится, закручивается в вихри.
Я пробираюсь на склад. Бурлящая белая масса наваливается со всех сторон. Лицо заледенело, ветер хлещет в глаза.
В складе раздаточной тепло. Здесь перед сменой я встречаюсь со своей бригадой, отсюда развожу ребят на сварочные посты. В двухэтажном домике, кроме склада, находятся лаборатория, мастерская, прорабская контора, помещения для мастеров. Здесь же кабинеты Лихачева и Скурлатовой. Это наш штаб.
В раздаточной людно. Круглый, вихрастый, с белыми ресницами и приподнятой верхней губой Юра Плужников командует парадом.
— Демкин! — кричит Юра. — За тобой два электрода ЭАИБ. Почему не сдал?
Демкин ухмыляется:
— Израсходовал, деточка. Откуда я их возьму?
— Не мог израсходовать. Я тебе выдал с запасом.
— Да что, я их глотаю?
— Сейчас же сдать! Вот доложу Скурлатовой!
— Испугался я твоей Скурлатовой.
Плужников — большой специалист своего дела. Он ловко орудует у печи для прокалки электродов, что-то отыскивает в сушильном шкафу, безошибочно выдает нам электроды нужной марки и порошковую проволоку, быстро записывает в журнал. Мы не торопимся нырнуть в снежную пелену, а Юра покрикивает, хлопая белыми ресницами:
— Чего столпились? Разве можно в такой обстановке работать? Очистить помещение!
— Ну и зануда! — ворчит Демкин. — Подержать бы тебя на морозе в подвешенном состоянии на поясе с предохранительными лямками! Невоспитанная молодежь пошла.
Но Юра слышит.
— Каждый занимает должность по своим умственным способностям, — острит он. — Следующий!
В раздаточной случаются торжественные минуты. Когда, например, сюда входит главный сварщик треста Игорь Михайлович Лихачев, или попросту Громыхалыч. Громыхалыч — личность примечательная. Громадный мужчина атлетического сложения. Он весь какой-то бугристый: взбугренный лоб, взбугренные щеки, будто наплавленный серый металл. Поглядит в упор из-под надбровных бугров — и невольно цепенеешь. «Громыхалыч» — это так, на самом деле он редко раскрывает рот. Все больше смотрит, и никогда не знаешь, доволен он или недоволен.