Право выжившего

Рясной Илья

— Брось пушку, — Косарев махнул пистолетом. Гвоздь досадливо сплюнул и с размаху швырнул «браунинг» на землю.

— Теперь подними руки.

Гвоздь медленно, с явной неохотой, повиновался. Косарев подошел к нему, быстро обшарил карманы, прижимая к спине дуло пистолета, потом отошел на три шага.

— А теперь бери «кейс» и пошли.

— Какой

«кейс»? А, этот. Так не мой. Тут валялся.

— Я сказал, бери.

— Слышь, легавый, договоримся?.. — Гвоздь привык биться до последнего, пока оставался хоть какой-то шанс. Нет безвыходных положений. — Десять тысяч. Зелеными. Годится? А в залог бери «кейс». Он дорого стоит. Особенно для меня. А деньги я тебе сегодня же привезу.

— Пошли.

— Пятнадцать… Да чего ты заладил — пошли да пошли.. Двадцать пять…

— Не будь идиотом. Я же сказал — бери «кейс» и шевели ногами.

Гвоздь прошипел с ненавистью, щека его при этом задергалась:

— Думаешь взял меня? Дурной ты, легаш. Вы же ничего не докажете. Бежал от милиции? А где такой закон, что бегать нельзя? Пятнадцать суток — максимум. А чемодан этот в глаза не видел. Подбросили. Ну чего зенки вылупил? Не нравится? — Гвоздь хрипло засмеялся. — Не нравится, легаш. А Вейсмана знаешь? Лучший адвокат в городе, и в башке у него не вата. Все дело ваше развалит. Слышь, легаш, ты же тогда и виноватым останешься. С работы погонят, и будешь ты один-одинешенек, под забором, никому не нужный. По душе такой расклад?

— Пошли, — сдавленно произнес Косарев…Прожаренное солнцем ущелье, пулемет, безжалостно косящий его ребят уже и так поредевшей роты, свинцовый дождь, от которого нет спасения… Яркая, как тысяча солнц, лампа в операционной — все разом навалилось на него. Он как бы раздвоился. Душой он снова был на войне, с двумя гранатами в руке, распластавшийся на каменной стене; и здесь, в лесу, с рецидивистом Гвоздем, почему-то решившим, что может запугать его, командира разведроты Косарева, который прошел через ад.

Гвоздя

не раз выручала способность заговаривать собеседника. Вот и сейчас ему показалось, что он берет верх, начинает овладевать ситуацией. Он воспрянул духом и снисходительно продолжил:

— А когда с тебя снимут погоны, я тебя пришью. Точнее, другие найдутся. Сначала только уши отрежут… Тридцать тысяч…

— Соришь деньгами, Гвоздь, — улыбнулся криво Косарев. — Небось немало заколотил, чеченцам снайперов и патроны доставая.

— Хватает на молочишко.

— Хороший бизнес?

— Нормальный.

— Чеченцам помогать наших ребят убивать.

— Пустой разговор. Тридцать пять — последнее слово. Или — хана тебе. Выбирай.

Гвоздю изменило чувство реальности. Он не правильно оценил обстановку. Пожалуй, в самый критический момент своей жизни он сплоховал.

— Дурак ты, Гвоздь, я давно уже все выбрал.

Косарев вдруг понял, что никогда не сможет стать настоящим «полицейским». Он был и остается солдатом афганской войны. И он никогда не научится играть по правилам, выдуманным для мирных, благополучных времен.

Правилам, по которым такой тип, как Гвоздев, действительно может откупиться, вывернуться. Удел же его, боевого офицера Косарева, — война, и пока он жив, будет вести ее в этом сумасшедшем несправедливом мире. Он поднял пистолет.

Последним на лице Гвоздя было выражение не ненависти, а животного ужаса. Умер Гвоздев сразу — пуля пробила сердце.

Косарев ткнул носком ботинка бездыханное тело, подобрал «браунинг», умелым ударом ладони привел его в боевое положение, стер рукавом следы и вложил пистолет в мертвые пальцы.

Отвернувшись, вынул сигарету. Все будет в порядке.

Правым окажется тот, кто остался жив. Это право выжившего.

Право его, бывшего командира разведывательной роты Косарева.

— Душман, — прошептал он и жадно затянулся…