Православие и грядущие судьбы России
Шрифт:
Наши воины — души, восприимчивые ко всему, что идет от Церкви, от отца духовного. Правда, привычка делается второю природою, особенно привычка языка: невольно, незаметно для самого себя сквернослов станет повторять гнусные слова, но уже и то хорошо, если человек будет почаще упрекать себя за привычный порок: сознание во грехе — уже начало его исправления. Совесть верующего воина, ввиду постоянной опасности смерти, бывает особенно чутка: духовники говорят, что воины в окопах с радостию откликаются на предложение исповедаться и причаститься Св. Тайн при всяком удобном случае. Вот время, зело благоприятное для напоминания им о необходимости борьбы с привычным пороком. И мы знаем, что добрые пастыри не упускают при этом случая вразумить сквернослова, но обычно слышат: «Что делать, батюшка? Привычка уж такая, не утерпишь». Дают обещание сдерживаться, но снова и снова впадают в тот же грех.
Офицеры должны бы прийти на помощь пастырям в борьбе с этим пороком. К сожалению, и сами они, многие из них, сквернословия за грех не считают. Хорошо бы, если бы высшие военные начальники обратили внимание офицерства на этот порок. Надо помнить религиозную природу русской души: она не может жить без мистики, она черпает силы в мистических, религиозных настроениях, в молитве, в покаянии, в чистой совести. Она, слава Богу, как я выше сказал, чутка к требованиям совести. Она верует, что Бог помогает тем, кто помнит заповеди Божии, лишает благодатной помощи тех, кто оскорбляет Его грехом. Она смиренна по духу нашей матери Церкви, воспитывающей нас в духе смирения. Такова в общем природа русской православной души. Надо стараться, чтобы русский православный воин был всегда готов вступить в бой с врагом его веры, Царя и отечества с
Об условном языке
Живем мы в век гласности; казалось бы, при условии гласности, свободы печатного слова, не должно быть неясности, недоговоренности, туманности, если только люди говорящие и пишущие сами ясно сознают, что говорят и пишут. Ведь если мысль не ясно сложилась в голове, то не следует ее и высказывать: к чему туман пускать по ветру? Однако же на деле выходит так, что куда ни посмотри — всюду встретишь эти туманные пятна, недомолвки, тонкие намеки на что-то неопределенное, слова, в которые можно по желанию влагать всякий смысл. Приходится догадываться, что туманными фразами тебе хотят сказать что-то такое, чего по цензурным условиям нельзя сказать прямо. Отсюда выработался особый язык условных выражений, намеков, язык, называемый прямолинейно мыслящими людьми «эзоповским». В этом языке имеются термины, которые означают многое такое, о чем нельзя, неудобно говорить вслух. Десять лет назад пущено было, например, словечко «освободительное движение» и свободно гуляло по газетным столбцам взамен слова хотя и иностранного, но всем понятного — «революция». Таковы же новые слова: «новый режим», «новая эра», кто пишет, тот знает, что надо понимать под этим словом в отношении, например, государственного устройства: это — «конституция»; но в последнее время понемногу взамен «нового режима» нет-нет и проскользнет словечко «наша конституция», — непременно «наша», чтоб отвести глаза цензурным аргусам: у нас-де совсем не то, что разумеют под конституцией в других странах, у нас — «самобытная» конституция, по идее древнерусской Царской Думы. Тут уже и цензор опустит перо с красными чернилами на кончике: нельзя придраться. Подождите еще года два-три: слово «наша» исчезнет и останется только слово «конституция». Можно бы написать целый том — словарь «эзоповского языка», и наши патриоты оказали бы немалую услугу русскому обществу, особенно простым русским людям, если бы взяли на себя труд составления такого словаря и от времени до времени пополняли бы его. Этим они значительно рассеяли бы туман, пускаемый газетами по адресу рядового читателя, не умеющего переводить с эзоповского языка.
Так называемые «либеральные» идеи имеют свойство распространяться подобно эпидемической заразе: сначала они заражают легкомысленную зеленую молодежь, потом, особенно с вступлением этой молодежи в жизнь, заражают интеллигентное общество, далее спускаются в полуинтеллигенцию, в среду деревенских грамотеев, и наконец в народ. То же наблюдается и в отношении тех сторон жизни, к коим соприкасаются эти идеи: сначала они носятся около внутренней политики, разных реформ управления, потом касаются народного образования и воспитания и наконец проникают уже в область церковной жизни, касаясь даже канонов и догматов Церкви. Если Лютер когда-то смело пошел против латинской церкви, сразу поставив вопрос о реформации, то наши маленькие лютеры действуют осторожнее, исподтишка, понемногу, по каплям вливая свои идеи в сознание верующих и прикрываясь мнимою ревностью о благе самой Церкви. Они избирают и такие моменты в государственной жизни, когда все внимание верующих устремлено на тревожные события: так было в недоброй памяти 1905 году, так есть и теперь. Тогда заговорили о необходимости церковных реформ, теперь — то же самое. Тогда пошли в моду «обновленческие идеи», теперь — о «субботничестве канонов», о «раскрепощении церковной жизни от мертвящих ее бюрократических пут», причем предупредительно объясняется, что тут разумеется не светская только власть, но «духовная бюрократия», в которую-де превратилась церковная иерархия. Далее идут обычные либеральные фразы, что Церкви «нужна свобода, нужна, как воздух для легких, без нее жизнь церковная гаснет и замирает», что «церковную жизнь мертвит произвол и неправда чиновников в рясах и клобуках», что наше духовенство есть «крепостное сословие, лишенное всякой защиты закона», что «бесправие заставляет всех, кто имеет возможность избежать положения архиерейской челяди (выходит: все иереи, все духовенство, по автору, не больше, как архиерейская челядь — до того бесправны!), бежать от рясы в акцизники, в ветеринары, куда угодно, только под защиту закона. Бесправие и произвол (конечно, архиереев), от которого нет защиты, породили в Церкви, долженствующей быть союзником любви, такое озлобление и ненависть низших против высших, примеров которым трудно еще где-либо найти». Величая архиереев «духовными бюрократами, чиновниками в рясах», автор говорит, что они «играют в каноны, как в шашки», что в настоящее время «пастырей, избранных голосом самой Церкви, единомышленников с нею в учении, — обошедших каждую семью своей церкви, таких, единственно каноничных и законных пастырей церкви, или вовсе нет, или слишком мало». Как видите, предъявляется целый обвинительный акт против нашей иерархии, акт, полный самых тяжких обвинений, и если бы, помилуй Бог, эти обвинения были справедливы, то оказалась бы неизбежною реформация во всех частях церковного управления. И все это печатается в самой распространенной газете, с очевидною целью — посеять недоверие к иерархии, возбудить неудовольствие в среде духовенства против иерархии, против существующих порядков в Церкви, внести туман в понятия православных, словом: обвинить иерархию в том, в чем сами пишущие кругом виноваты: «в сознательном замалчивании правды в расчете на некомпетентность (малую осведомленность или вовсе неосведомленность) общества в сложных церковных проблемах (вопросах), в полной собственной неосведомленности относительно духа и порядков жизни в древней Церкви». Я нарочито беру эти фразы у г. Царевского, чтобы читатель видел, как он пытается обвинить «чиновников в рясах» именно в том, в чем сам кругом виноват. В самом деле, что значит хотя бы вот эта фраза: «Ныне нет или очень мало пастырей, избранных голосом самой Церкви, единомышленных с нею в учении, обошедших каждую семью своей Церкви»? Нет, говорит г. Царевский, таких пастырей, «единственно каноничных или законных»? Стало быть, весь епископат Русской Церкви «неканоничен и незаконен»? Ведь сама «церковь», под коею автор разумеет паству, не имеет даже возможности «избирать» себе епископа, не говоря уже о том, как понимать это «избрание». Как, например, стала бы вологодская паства, раскинутая на миллион квадратных верст, состоящая, по статистическим данным, из полутора миллиона душ, избирать себе архипастыря? Как могли бы эти полтора миллиона душ проверить правоспособность того или другого кандидата во епископа к ним? Как понимать это «единомыслие в учении с паствою», о коем говорит г. Царевский? Да разве нужно единомыслие в учении только с своею будущею паствою, а не со всею вселенскою Церковию? И как стали бы избиратели определять степень православности своего избранника? Кто
Теперь в моде слово «приход». О приходе говорят и в Г. Думе, и в печати, и в обществе. Но никто не задумывается над вопросом: а кого можно и должно считать «прихожанином»? Между тем с этого вопроса надо начинать суждение о благоустройстве прихода. Такое благоустройство — дело необходимое, но оно должно быть выполнено крайне осторожно. Кому же не известно, что в среде именующих себя православными ныне немало язычников, не только по жизни — един Бог без греха — но, что опаснее, по миросозерцанию, по взглядам, не скажу — убеждениям, ибо ныне и этим великим словом злоупотребляют, называя «убеждением» то, что вычитано из первой попавшейся под руки иудейской газеты? Как отделить вот таких полуязычников от истинно православных, в простоте верующих прихожан? А ведь лишь только будут даны формальные права приходу, как вот эти-то полуязычники выступят руководителями «общественного мнения» в приходе: для них ведь ни канонов, ни правил, ни указов правящей церковной власти не существует, им нужны только «права», чтобы вмешиваться во всякое дело, составлять оппозицию (тоже термин из эзоповского языка) священнику, мутить простецов и распоряжаться в приходе по-хозяйски. Достойно внимания, что гг. пишущие о приходе совсем замалчивают вопрос о признаках правоспособности прихожанина: по-видимому, они думают, что достаточно быть в списке прихожан той или другой церкви, и это уже дает право и на все права прихожанина. Но избави Бог от таких прихожан в будущем преобразованном приходе! Это было бы не «обновление», а полное разрушение церковной жизни, внесение в нее растлевающих начал, заражение ее теми микробами, коими болеет вся наша земская, общественная жизнедеятельность, все те учреждения, где самоуправление является основным принципом жизни. Но попытайтесь поставить вопрос о признаках православного прихожанина в желательном для Церкви смысле, и вы увидите, как обрушатся на вас все эти радетели «обновления приходской жизни». Заслуживает осторожного внимания и то обстоятельство, что больше всего говорят и пишут о приходе газеты, коим, по составу их редакции, казалось бы, нет никакого дела до церковной жизни нашей православной России. Простое чувство порядочности, деликатности должно бы подсказать всем этим Кугелям, Нотовичам, Гессенам, что им не следует говорить о таких вопросах, в коих они ничего не понимают: довольно с них той свободы, с какою они толкуют о равноправии иудейского племени... Но разве можно этого требовать от них? На то и изобретен ими эзоповский язык, чтобы мутить воду на Руси. Печально то, что они сумели загипнотизировать нашу интеллигенцию до такой степени, что только и слышишь у разносчиков газет: подай «Речь», подай «День», «Биржевые», и это считается как бы признаком хорошего тона, как будто это — самые надежные газеты во всех отношениях.
Война и монашество
Мы, люди церковные, не можем не обратить внимание на то, что иудействующая печать с каким-то особенным усердием следит за всем, что касается Церкви православной, ее идеалов и ее жизни. Казалось бы: какое дело господам Нотовичам, Кугелям и прочим представителям иудейского племени до православия, до Церкви и ее служителей? Однако же не проходит, кажется, номера из печатных листов, в коем не касались бы они этих, для нас столь дорогих вопросов. Само собою понятно, что все это делается их газетами под благовидным предлогом забот о самой же Церкви, о благе русского народа, пользах отечества. Но будем откровенны: кто же поверит, чтоб иудеи, хотя даже когда-то и крещенные, заботились о сих благах усерднее самих нас, православных? Мы отлично должны знать и помнить, что когда они заговаривают о Церкви, то не благо Церкви и отечества у них на уме. И мы хорошо знаем, что цель у них совсем другая: их озабочивает возможность противодействия Церкви их замыслам — по меньшей мере обессилить Церковь в борьбе с их разрушительными намерениями, ввести смуту в ясные понятия церковных людей, подорвать доверие сынов Церкви к их матери и таким образом лишить народ православный той крепкой опоры, которою он держался почти тысячу лет и в которой доселе черпает свои нравственные силы в борьбе с темными силами сатаны, где и в чем бы они ни проявлялись.
Недавно один из архимандритов (вероятно, простец) с несколькими иноками подавал прошение в Святейший Синод о том, чтоб ему было разрешено вступить в ряды войск в качестве простого рядового солдата. Сим объяснено, что не воспрещается послужить войску в качестве санитаров и духовных утешителей раненых воинов, но что проливать кровь, даже животных, не только людей, правила церковные воспрещают священнослужителям. Простые иноки еще могли бы при крайней нужде это сделать, но так как, милостью Божией, у нас нет такой великой нужды в рядовых воинах, чтоб иноки — капля в народном море — становились в ряды бойцов, то довольно иноку послужить воинам раненым, вынося их из пыла битв и обвязывая их раны. Бог видит и этот подвиг любви; и при этом не исключена возможность принять венец мученический для монаха и для священнослужителя, а между тем не будет нарушено церковное правило.
Вот по этому-то случаю и пришлось читать в иудейской печати нотацию монастырям, что они не посылают своих монахов на войну. А то забыто, что вся молодежь, послушники, почти поголовно, за исключением разве неспособных, уже ушла туда и сражается в рядах доблестного воинства, проливая свою кровь за веру, Царя и отечество. Монастыри наполовину опустели. В больших обителях, где совершается по десяти литургий, иногда на клиросе чувствуется недостаток в певцах. О других послушаниях говорить нечего: приходится искать добрых мирян для обычных послушаний в поварне, хлебной, просфорной, на конном дворе и пр. Известно ведь, что ранее 30-летнего возраста постригать нельзя, а потому все послушники до этого возраста подлежат воинской повинности. Но в известных газетах об этом тщательно умалчивается; напротив, усиленно говорят: почему монахи не идут по примеру Пересвета и Осляби при Димитрии Иоанновиче Донском? Но история свидетельствует, что и сии два инока не своею волею пошли на поле бранное, а за послушание своему святому игумену, что их просил у преподобного Сергия Великий Князь Димитрий как опытных воевод в деле ратном: ведь они были воеводами — один в Брянске, другой — в Любецке. Это были не простые воины, рядовые, а люди очень нужные Великому Князю. Их мужество, храбрость и воинское искусство были еще у всех в свежей памяти: всецело посвятив себя Богу, они могли служить примером для воинов. И преподобный Сергий тотчас же приказал Пересвету и Ослябе готовиться в путь. Взамен лат и шлемов игумен повелел им возложить на себя схимы, украшенные изображением креста Господня: «Вот вам, дети мои, оружие нетленное, — говорил при сем преподобный, — да будет оно вам вместо шлемов и щитов бранных!» И обращаясь к Великому Князю, святой игумен сказал ему: «Вот тебе мои оруженосцы и послушники, а твои избранники!»
И святое послушание было исполнено в точности. Когда из полков вражеских выступил великан Челибей-Темир-Мурза, вызывая на единоборство русского воина, то сразиться с ним вызвался славный Александр Пересвет. Доблестный инок-воин окропил себя святою водою, заочно простился с отцом своим духовным, преподобным Сергием, простился с собратом своим — Андреем-Ослябею, с Великим Князем и воинством православным, и в одном иноческом одеянии, без лат и шлема, вооруженный тяжеловесным копьем, подобно молнии устремился на своем быстром коне против страшного татарина... Раздались, говорит сказание, восклицания с той и другой стороны, противники сошлись, крепко ударили друг друга копьями и — оба пали мертвыми.
А инок Андрей — Ослябя остался жив и спустя 18 лет путешествовал по поручению князя Василия Дмитриевича в Царьград; но и для него была особенно памятна и дорога память о Куликовской битве и о собрате Пересвете: он погребен рядом с сим последним в церкви Рождества на Симонове.
Так вот как совершил свой великий подвиг, великое послушание святому игумену Сергию славный инок Александр Пересвет. Он не вызывался на этот подвиг, но и не отказался от него: святой игумен не навязал его Великому Князю, а послал тогда, когда стал просить того сам князь. В монашестве нет ничего показного, самозваного, самочинного: пошлют — добрый инок идет, не посылают — делает в обители свое дело со тщанием. Но посылают на дело ратное иноков только в крайней нужде, когда по нужде и закону применение бывает.