Прайд окаянных феминисток

Волчок Ирина

— Наташ, ты что?! — Полинин брат совсем испугался. — Ты думаешь, это специально? Наташ, он сам, я тебе клянусь! Ребята не могли так, они нормальные люди, они, наоборот, его спасти пытались! Наташ, ты ведь не думаешь?..

— Нет, не думаю… Просто очень страшно. Представила, что сама… Я ведь хотела его смерти. Значит — виновата.

На самом деле Наталья не могла объяснить, что она испытывала. Страшно было, да. И ощущение вины. И облегчение — теперь этот подонок не дотянется до Любочки. И еще облегчение от того, что ей не пришлось самой, своими руками… И сомнения все-таки были: как же это получилось? Просто как на заказ. По щучьему велению, по моему хотению… Но ведь чтобы

так — этого она не хотела! Непереносимая боль, и предсмертный ужас, и тоска обреченности — не ее, чужого человека, плохого человека, этого подонка и человеком-то нельзя называть, — но минуту назад все это она почувствовала, как свое. И ей стало жаль этого подонка. Вот как это можно объяснить?

Полинин брат вдруг опустился на колени перед ее креслом, ухватил ее за руки и, глядя ей в глаза гипнотическим — совсем как у Полины — взглядом, медленно и раздельно заговорил:

— Ты ни в чем не виновата. Никто не виноват. Он виноват сам. Не думай об этом. Никогда больше об этом не думай. Думай о Любочке. Все будет хорошо. Ты ни в чем не виновата.

Она-то знала, что виновата. Но он был уверен, что — нет. Совершенно искренне уверен, это было видно. И эта его искренняя уверенность очень помогала. Да, не надо больше об этом думать. Надо думать о Любочке. Тем более, что думать придется много, долго, изобретательно, и не ей одной. Ничего не кончилось, все только начинается.

— Ничего не кончилось, — сказала она вслух, думая о Любочке.

— Все кончилось, — перебил Полинин брат, сжимая ее ладони. — Все плохое уже позади. Ты ни в чем не виновата.

— Тетя Наташа, что случилось? Бэтээр, ты чего это? Бэтээр, ты тетю Наташу обидел, что ли? Это ты прощения просишь, правильно? Тетя Наташа, вы на него не сердитесь, он хороший! Он иногда только может ляпнуть что-нибудь вообще такое… Это не потому, что дурак, просто не думает своей головой!

Полинин брат выпустил руки Натальи, поднялся и сердито уставился на сестру. Наталья оглянулась — Полина вошла в кухню, но затормозила на половине пути к столу, переминаясь босыми ногами, комкая в руках белый платок и тревожно тараща заспанные глаза то на нее, то на брата.

— Пулька, а ты своей головой думаешь? — с досадой сказал Полинин брат. — Ну почему ты решила, что я тетю Наташу обидел? Она совсем не из-за меня расстроилась. А ты, не разобравшись, сразу обвинять!

— Нет? — обрадовалась Полина. — Ну, извини, братик. А из-за кого тогда?

— Ладно, это все не очень важно, — начала Наталья, делая знаки Полининому брату, чтобы ничего не рассказывал.

Но он либо не понял ее знаков, либо решил, что сам лучше всех знает, что надо и что не надо, и прямо без всяких вступлений ляпнул:

— Любочкин отец сильно обгорел, сейчас в реанимации, может, и не выживет. Тетя Наташа переживает. Думает, это она виновата, потому что хотела его смерти.

— Ужас… — Полина распахнула глаза, сильно побледнела и обеими руками прижала скомканный платок к горлу. — Это я… Это я хотела его смерти. Я вчера Вере-Наде сказала: чтоб он сгорел… Бэтээр, почему он обгорел? Как? Какой ужас…

— Пулька, вот давай теперь ты меня доставай! — с досадой сказал Полинин брат. — Тетя Наташа считает себя виноватой, теперь вот и ты тоже считаешь себя виноватой! Я этой вашей женской логики просто не понимаю. Сам он во всем виноват. И все. И хватит уже об этом. Сядь лучше чаю попей. С гренками. И вообще уже пора завтрак на всех готовить.

— Какой завтрак?! — крикнула Полина и заплакала. — Бэтээр, ты что, вообще что ли?.. Это я! Не понимаешь? Это я вчера сказала!

Она повернулась, выскочила из кухни и свернула куда-то вправо, наверное,

в необитаемую комнату, чтобы своим ревом не разбудить и не напугать Любочку.

— Ну что это такое? — Полинин брат растерялся и, кажется, смутился. — Я чего-то не понимаю, да? Честно говоря, я даже обрадовался, что этот подонок… ну, сам все организовал. Подожди, не смотри на меня так… Я не то чтобы обрадовался… а все равно облегчение какое-то. Камень с души. Наташ, я все честно говорю. Камень с души, да. И мне все равно, выживет он или нет. А ты вон чего… напугала меня до полусмерти. И Пулька ревет. Ей его тоже жалко, да? Я этого не понимаю. Или это я урод какой-то, что не понимаю? А с Пулькой теперь как?.. Что мне ей говорить?

— Не надо ничего говорить… — Наталья встала и направилась из кухни. — Я сама поговорю.

Она остановилась на пороге, оглянулась, подумала, объяснять ему что-нибудь или не объяснять, и на всякий случай решила попробовать. Хотя вряд ли поймет. Мужик.

— Вы не урод, — сказала она, с сочувствием глядя в его растерянное лицо. — Вы нормальный человек. И, наверное, даже хороший человек. Вон какую сестру вырастили. И понимаете вы все правильно — со своей точки зрения. Просто у женщин этих точек зрения больше. И одна из них: а вдруг то же самое случится с моими родными? Они это представляют — и им становится страшно. И жалко того, с кем случилось. А мужчины ничего не представляют.

— Почему? — растерянно спросил Полинин брат.

— Не знаю. По природе, наверное. Мужчины не отвечают за жизнь. Мужчины отвечают за смерть — охота, войны… Убийство невозможно, если чувствуешь боль жертвы. Вот в процессе развития вида эти чувства в охотниках постепенно и атрофировались.

— Я не охотник! — возразил Полинин брат. — Я только по консервным банкам стрелял! А ты?.. Ты же сама все время с ружьем… И стреляла! Хоть и солью, но ведь это же тоже больно…

— Больно, — согласилась она. — Любочке было больней. И страшней. Хотя вообще тут сравнивать нельзя. Любочкину боль я совсем терпеть не могу, сил не хватит. А боль этих, которых солью подстрелила, — ничего, перетерпела. И быстро прошло. Я знаю эту боль, ничего страшного. Вот заживо гореть — это страшно… Это я боюсь представлять. Я плохо объясняю, наверное. Длинно и путано. Женская логика, что ж теперь поделаешь, правильно? Пойду с Полиной поговорю…

С Полиной говорить было все-таки легче. Хоть она и ревела в три ручья, но слушала и слышала правильно. И все кончилось тем, что она же сама принялась утешать Наталью, горячо доказывая, что та уж точно ни в чем не виновата, это просто у женщин особенность такая — ставить себя на место другого человека и переживать из-за этого. Наталья с Полиной еще немножко посоветовались о том, что и как рассказывать Вере-Наде и Любочке, надо ли немедленно ехать смотреть на разрушения, причиненные дому, и следует ли извиняться перед Полининым братом за свое такое, скажем, эмоциональное поведение. Решили на всякий случай извиниться, а потом уж привлечь его к решению остальных вопросов.

Но извиниться не успели. Полининого брата они застали в кухне сидящим за столом с совершенно застывшим лицом и отсутствующим взглядом. Чайник на плите почти выкипел.

— Ты чего, Бэтээр? — испуганно спросила Полина.

Он будто проснулся, вскочил, опять сел, потер ладонью затылок и быстро сказал:

— Женщины! Вы меня простите, ладно? Я тут думал, думал… Злился даже. Ну что я, правда урод, что ли? А потом представил, что с вами вдруг что-нибудь страшное… Господи помилуй, я ведь сдохну тогда. Или свихнусь… А вы как же? Если всегда вот так переживать?.. Из-за всего! Всю жизнь! Как же вы живете-то?