Праздник, который всегда с тобой

Хемингуэй Эрнест

— Ты права.

— Тэти, я задумала что-то увлекательное.

— Говори.

— Не знаю, сказать ли.

— Скажи. Давай. Скажи, пожалуйста.

— Я подумала, может, они будут как у меня?

— Но они у тебя тоже растут.

— Нет. Завтра я их подровняю и буду дожидаться тебя. Правда, будет хорошо?

— Да.

— Я подожду, и у нас станут одинаковыми.

— Сколько на это уйдет?

— Месяца четыре, чтобы стали одинаковыми.

— Правда?

— Правда.

— Еще четыре месяца?

— Думаю,

да.

Мы сидели, и она сказала кое-что секретное, и я ответил кое-чем секретным.

— Люди подумают, что мы сумасшедшие.

— Бедные, несчастные люди, — сказала она. — Это будет такая радость, Тэти.

— Тебе правда понравится?

— Ужасно, — сказала она. — Но нам надо быть очень терпеливыми. Как другие люди терпеливы с садом.

— Я буду терпелив — по крайней мере постараюсь.

— Как думаешь, другие люди умеют радоваться таким простым вещам?

— Может, они не такие уж простые.

— Не знаю. Растить — что может быть проще?

— Мне все равно, сложно или просто, — мне нравится, и все.

— И мне. Мы ужасно везучие, правда? Ох, я хотела бы тебе помочь, но не знаю, как это ускорить.

— Как думаешь, мы сможем обрезать их до такой же длины, как у тебя? Это будет начало.

— Если хочешь, я сделаю. Проще, чем просить парикмахера. Но остальные должны дорасти до этого, Тэти. И спереди, и сзади, кругом. Так, как мы хотим. Вот на что нужно время.

— Черт возьми, как долго.

— Я подумаю, что мы можем сделать. Но растут уже полтора месяца и сейчас — пока мы сидим в кафе. За ночь еще подрастут, обязательно.

— Обязательно подрастут.

— Я что-нибудь придумаю.

На другой день она пришла из парикмахерской — волосы были срезаны ниже мочек, спускались вдоль шеи, а сзади на палец не доставали до ворота свитера. Вымытые и коричнево-золотистые.

— Потрогай на затылке, — сказала она.

Я обнял ее одной рукой, почувствовал, как наши сердца бьются под свитерами, и пальцами правой руки потрогал гладкую шею и густые волосы на затылке; пальцы дрожали.

— Тряхни их вниз, сильно, — сказала она.

— Подожди, — сказал я.

Потом она сказала:

— А теперь погладь сверху вниз. Почувствуй.

Я держал рукой обрезанную шелковистую тяжесть на затылке и сказал что-то по секрету, и она сказала:

— Потом.

— Ну, ты, — сказал я. — Ну, ты…

Потом мы разговаривали, и она сказала:

— Я кое-что придумала практическое, Тэти, и сделала. Сделала на целый дюйм короче. Ты не понял? Не почувствовал? Ты выиграл целый дюйм. Это почти месяц.

Я не мог вымолвить ни слова.

— А через неделю я укорочу их еще на дюйм, и они все равно тебе будут нравиться. Ты даже не заметил, что они стали короче, да?

— Да. Они прекрасные.

— Ты понял, какая я умная? Тогда ты выиграешь два месяца. Я могла бы сделать это сегодня, но подумала: подожду, когда опять пойду их мыть.

— Да

уже и так замечательно.

— Сейчас я тебя обкорнаю, чтобы была ровная линия.

— Думаешь, так надо?

— Конечно, Тэти. Разве не об этом мы говорили?

— Может, это странно будет выглядеть?

— Не для нас. А кто другие-то?

— Никто.

С полотенцем вокруг шеи я сел на стул в столовой, и она обрезала волосы сзади на таком же расстоянии от ворота, как у себя. Потом пригладила волосы по бокам, провела ножницами другую линию от углов глаз до верхних оснований ушей и сказала:

— Я ошиблась, Тэти, — насчет четырех месяцев. Наверное, понадобится больше.

— Думаешь? Весь месяц до последней стрижки я не позволял убирать ни по бокам, ни сверху. А полтора месяца назад дал поправить только на затылке.

— Как ты все это помнишь?

— Мы тогда решили уезжать. Такое запоминается — как освобождение из тюрьмы.

— Значит, это было не в конце осени. Это хорошо, Тэти. Я обрезала по линии, чтобы они отросли так, как у меня здесь. Видишь? — Она подняла волосы за ухом и отпустила. Вот где они начинаются. У тебя тут густые и уже длинные. Через месяц они уже будут падать тебе на уши. Пугаешься?

— Может быть.

— Я тоже немного. Но мы это сделаем, да? — сказала она.

— Конечно.

— Я рада, что ты рад.

— Мы же хотим это сделать?

— Хотим? — повторила она.

— Да.

— Значит, сделаем.

— Ты уверена? — спросил я.

— Да.

— И нам все равно, кто что скажет?

— Все равно.

— Ведь мы вчера уже начали.

— А ты — еще в Торонто.

— Нет, с тобой.

— Мы сделаем это и не будем волноваться, а будем радоваться. Ты рад, что мы решились и начали?

— Я горжусь тобой за то, что ты так хорошо все продумала.

— Теперь у нас будет еще один секрет. И мы никому ничего не скажем.

— Никогда. Сколько мы будем это делать?

— Год?

— Нет, полгода.

— Посмотрим.

Это было одной из тех зим, когда мы ездили в Австрию. Там, в Шрунсе, никого не интересовало, как ты одет и какая у тебя прическа, но поскольку приехали мы из Парижа, кое-кто в Шрунсе подумал, что такая там, наверное, мода. Когда-то это было модно, и, может быть, мода вернулась.

Герр Нельс, хозяин гостиницы, носивший эспаньолку а-ля Наполеон III и поживший в Лотарингии, сказал мне, что он помнит, как мужчины ходили с длинными волосами и только пруссаки стриглись коротко. Ему приятно, сказал он, что Париж возвращается к этой моде. В парикмахерской, которую я посещал, мастер отнесся к новой моде с большим интересом и вникал в подробности, чтобы освоить ее правильно. По его словам, он видел итальянские иллюстрированные газеты. Не всем она идет, но он рад, что она вернулась. Он считал, что это реакция на годы войны. Хорошее и правильное дело.