Праздник лишних орлов (сборник)
Шрифт:
– Я – другое дело.
– Там такая девушка, сама кого хочешь воспитает. Выше мамы.
– Все равно, ребенок еще. Вспомни себя. – Горе был серьезен. – В армии небось плакал по ночам без мамы?
– Ты вообще сидел в эти годы. – Пух оставался спокойным.
– Поэтому и жалею, что ребенка упускают. Будь у меня в детстве нормальная семья, жизнь по-другому бы сложилась. Не пришлось бы на голых пятках бычки гасить! У вас, пижонов, настоящее детство было, а вы все приключений ищете! – Его по-тихому закусило.
– Ты давай не обобщай! Что завелся-то? – Пух старался говорить мягче. – Люди разводятся. Это их дела. Нам ничего не изменить. Фома тоже с четырнадцати
– Знаю, извини. Что-то злость берет. Мало есть людей, кому добра желаешь, так и у тех все не слава богу. – Горе устало сморщился и вздохнул.
– Выпить тебе надо, братан, граммов сто! – предложил Пух. – А лучше двести.
– Доедем до моря – выпьем, – согласился тот. – Лучше расскажи что-нибудь, а то усну.
– Что рассказать-то?
– Про штурм Города, например. Всегда отмахиваешься…
– Ладно, только ты мне потом про дороги. Или про Горе?
Как по-дурацки, плохо тогда все началось, так и дальше шло. Как ни старался он отмазаться от этой командировки, все равно пришлось ехать, да еще и не со всем своим отрядом, а вдвоем с напарником, снайпером. И вместо того, чтобы отсидеться где-нибудь на блокпосту, угораздило попасть на штурм.
Первое, что он вспомнил, это зачистка улицы Шефской в Старых Промыслах. Самая окраина Города. Рядом на холмах огромными желтыми факелами горят нефтяные скважины. Жирный черный дым от них смерчами поднимается вверх и наклоняется к Городу. Небо от этого делится надвое. Одна часть – белый зимний день, другая – пыльные предгрозовые сумерки. Группе спецназа, в числе которой он бежит на полусогнутых вдоль стен, приказано проверить левую сторону улицы на предмет «обнаружения и уничтожения остатков незаконных вооруженных формирований». Левая сторона – частный сектор, одноэтажные дома с садами, отделенные друг от друга каменными или из листового железа заборами. Правая – полуразрушенная пятиэтажка, бывшее ПТУ, пустырь с разнокалиберными воронками и котельная с черной трубой. Пятиэтажка вроде бы наша – пулеметчик с четвертого этажа прикрывает, простреливая пустырь и кочегарку. Идет крупный сырой снег, с трудом пробиваясь сквозь дым и цементную пыль, висящую в воздухе после артподготовки. Где-то в соседнем квартале осторожная перестрелка, еще дальше ухают большие и маленькие взрывы – туда перенесли огонь артиллеристы. Ни одного целого дома, почти все с пробоинами от снарядов и мин, многие горят медленным желтым огнем.
В отделении их восемь человек. Согнувшись в спине и коленях, буквально стелясь по земле, группа медленно и осторожно подкрадывается к первому забору. У ворот «большой» Вадик ложится с пулеметом прямо в грязь возле скамейки, а снайпер, кое-как спрятавшись за посеченным осколками деревом, пытается схватить в прицел всю противоположную сторону улицы, как будто это возможно. Остальные сквозь щели и пробоины в заборе стараются разглядеть двор. Пустой… Дверь в воротах не заперта. Пух плавно толкает ее автоматным стволом и замирает в ожидании щелчка растяжки. Нет щелчка. Они осторожно заходят во двор. Андрюха с Бурым держат под прицелом окна, еще двое обходят дом против часовой стрелки, наклоняясь под оконными проемами. Чисто вроде. Теперь подвал и чердак. На чердак достаточно простой гранаты. Подвал в глубине двора. Он привязывает к люку веревку и, отбежав назад, сдергивает его… Тишина. Не подходя близко, командир с не соответствующим могучей внешности позывным «Скворец» вполголоса спрашивает:
– Есть кто внизу?
В
– Есть! Ребята, не стреляйте, мы русские!
– Выходим по одному! Сначала женщины, потом дети. Мужчины последними, руки за голову!
Из подвала суетливо выбирается непонятного возраста тетка в платке и сцепляет руки за головой. Следом, держа одну руку над головой, появляется мужчина. Другую, скрюченную и обмотанную какими-то серыми тряпками, он осторожно прижимает к груди. Лица обоих черны от копоти и напряжены до предела.
– Все? – спрашивает Скворец.
– Больше никого. Мы двое, – отвечает мужик, затравленно глядя в лицо командира.
– Надо проверить.
Женщина получает в руки фонарик и снова спускается в подвал, освещая все его углы. Пух ложится у края люка, достает маленький самодельный перископ, собранный из кусков карманного зеркальца, и следит в него за лучом фонарика. В тесном подвале с цементным полом, помимо двух матрацев, керосиновой лампы и банок с соленьями, ничего нет.
– Что с рукой? – спрашивает Скворец у мужчины.
– Осколком зацепило. Солдатики подствольник закинули из училища.
– Почему солдатики?
– Да их же видно. После обстрела мы из подвала вылезли, глядим, бородатые ушли, а на училище вроде наши, так они, как нас увидали, давай шмалять.
– Пух, крикни Виталика, – говорит Скворец.
Подходит доктор, на ходу доставая из сумки ИПП. Пока он обрабатывает рану и перевязывает мужику руку, группа быстро осматривает дом и двор.
– Тут на этой улице раньше ингуши жили. Почти все ушли перед войной, но, может, кто и остался, – рассказывает раненый. – Русских, наверное, никого нет. Кого бородатые убили, кто сам ушел. Дома побросали. Бородатые все пограбили, дома пожгли.
– А вы чего не уехали?
– Нам некуда. Всю жизнь здесь прожили. Слава богу, дети взрослые, уехали устраиваться… Две недели уже в подвале сидим, ночью ведро выливаем.
– Ладно, отец, нам некогда. Как кончится зачистка, двигайте-ка к шестой поликлинике, мы там закрепились. Знаешь? Подлечим, сухпай выдадим, – говорит Скворец.
Тот кивает, а потом мотает головой:
– Не, не пойдем. Неровен час, свои же и кончат.
– Ну как знаешь.
Скворец и пацаны разгружают из РД-2 консервы, доктор Виталик кладет сверху бинты и таблетки. У мужчины вздрагивает подбородок. Женщина молча плачет. Слезы оставляют дорожки на закопченном лице. Уходя на улицу, Пух слышит ее глухой голос:
– Ребята, режьте их всех, не берите в плен…
Несколько следующих домов пусты. В подвалы и на чердаки – гранаты. Вот в одном дворе воронка от разрыва мины, а на стене следы окровавленных ладоней. Бурой с Пухом доходят по этим следам до летней кухни. На кухне стол, на нем лужа темной крови. Под столом – видно, сполз – лежит старик в папахе и галошах. Рубаха у него на животе задрана, на мертвой белой коже большая неровная рана. Ладони в крови, пытался зажать рану.
– Всё, пошли, осколок в печень, – говорит подошедший доктор, и они уходят.
Во дворе снайпер знаком останавливает Скворца и показывает на другой конец улицы:
– Какие-то с оружием, может, наши, может, и нет. Человек десять.
Все замирают, и тут по забору и стене дома начинают колотить пули, и только потом доносятся звуки очередей. Пух даже не успевает понять, как заскакивает в оконный проем, готовый обороняться. А испугался он жестоко. Как, впрочем, и все.
– «Липки», «Липки», ответьте «Печоре», – вполголоса вызывает Скворец по радиостанции. В эфире молчание.