Праздник навсегда !
Шрифт:
Я стал снимать обувь, чтобы преодолеть брод босыми ногами, старца же я намеревался перенести на себе. Но Арсений улыбнулся и сказал:
– Нечто я сам не перейду?
– Так ноги же намочите, - переубеждал я его и в то же время понимал, что они у него в его сандалетах и так мокрые.
– Держись за посох, - скомандовал старец, и мы перешли на другой берег.
Ледяная вода обожгла конечности, я присел на скамеечку, которая была здесь, и стал растирать наружной частью брюк застывшие ноги.
– Костерчик сейчас, я мигом разожгу и согреемся.
Арсений стоял у часовни и трогал
– Владимир, они теплые, живые, - произнес он.
– О-о, как мы нашли их - это целая история, - отозвался я.– Фундамент заливали, набирая мелких камней из реки, а вот на стены нужны были большие камни. Все обыскали в округе - ничего не нашли. И вот однажды пришел мой помощник сюда как-то один, поднялся вон на тот склон, - я указал на отлогое место выше часовни.– И сам не зная почему, стал тыкать землю ломом, который с собой захватил на всякий случай. И вот - чудо, под землей оказался целый склад нужных нам камней, будто кто-то специально припас их, сверху присыпав землей.
Я подошел близко к старику и погладил камни, приговаривая:
– Так и выросли наши стены.
Потом я взял бутылку и пошел за часовню к источнику "Утоли моя печали" и, набрав в воды, предложил: - Отведайте, дедушка, водицы святой.
Арсений с благоговением умылся и отпил воды прямо из горлышка бутылки.
– Вот уж небесная благодать в водице этой. Иерусалимская вода, истинно тебе говорю!
Потом мы зашли в часовню, и я зажег свечу, прихваченную с собой из дома. Внутри было сыро, иконки, по краям обгрызенные земляными мышами, которые забирались под крышу, смотрели на нас с каким-то особенным теплом и лаской, будто сетовали, что не так часто приходят сюда помолиться. Арсений вдруг запел: "Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума, в нем бо звездам служащи и звездою учахуся Тебе кланятися, Солнцу правды, и Тебе ведети с высоты Востока. Господи, слава Тебе!". Его приятный голос гулко отдавался под куполом, я смотрел на колеблющийся огонек, и в сердце вливалась небесная, несказанная радость. Сырость, холод и наши недавние приключения ушли куда-то и спрятались за горами, а осталась только эта рождественская ночь, молитвенное пение Арсения и любовь, разливающаяся на весь мир.
После молитвы мне удалось быстро разжечь огонь. Собрав сухих веток и сложив их шалашиком, я поджег кусок рубероида, который валялся около часовни, - остаток от внутренней части крыши. Он-то, этот кусок, и был большим подспорьем в разжигании огня, ибо смола, из которой он сделан, хорошо горела. Пока был маленький огонек под ветками, я ходил собирал еще и накладывал сверху. Вначале из очага, который сложен в двух шагах от входа в часовню, шел густой дым, вертикально уходящий ввысь, но потом появилось пламя и радостно осветило наши уставшие лица.
Арсений сидел на стволе упавшего дерева около костра. Лицо его было красным и блаженным. Я достал припасенную булку хлеба и, разломав ее на куски, нанизал на предварительно приготовленные палочки. Потом жарил на открытом огне хлеб - это было наше фирменное блюдо. Мы с удовольствием жевали горячий поджаристый хлеб, слегка подгорелый, и запивали ледяной иерусалимской водой, как говорил старец.
Как приятно сидеть у костра! Хотелось, чтобы это продолжалось вечность.
Закончив трапезу, Арсений посмотрел на меня как-то по-особенному, если можно, конечно, сказать "посмотрел". Затем из-под полы он вынул клубок, тот самый, который сплетал он будучи больным, и сказал:
– Вот и все, мил человек, кончилась наша встреча. Спасибо тебе за все! За твою заботу и доброе сердце. Отблагодарить мне тебя нечем, но вот дам я тебе это, - и он протянул мне клубок нитей, я механически принял странный подарок.
– Как это, кончилось?– опомнился я.– Куда это вы собрались? Что же это, дедушка?
– Так надо, мил человек. Ты позаботился обо мне, теперь Господь обо мне печься будет.
– Да что же вы это надумали?– кровь прилила к моей голове, и сердце беспокойно застучало, отдаваясь в висках.
– Прости старика, если что не так.
Я хотел продолжить свое недоумение, но старик остановил меня жестом:
– Послушай меня, мил друг Владимир, у нас мало времени, не прерывай меня. Клубок, который у тебя в руках - считай, что волшебный, это узелковая книга, каждый узелок имеет свой смысл. Будешь постепенно разматывать клубок и будешь как бы идти по нему в небесное, считай, что как в сказке. Только сказка откроется тогда, когда каждый узел, навязанный на главную нить, сумеешь разгадать, раскрыть. Раскручивай нить постепенно и понимай узелок за узелком.
– Да как же я разгадаю?– изумленно произнес я, глядя на то, что было у меня в руках.
– В этой книге-клубке записана мудрость, собранная мною от Рождества Христова до наших дней. Это книга-послание всем людям земли, вступающим в третье тысячелетие. Ты раскроешь эти узелковые записи и расскажешь всему миру, чтобы каждый человек мог по этим узелкам добраться к Богу, свету и любви. Напишешь обо всем, что произошло с нами. Твоя книга разойдется по всему свету и ее прочитают сонмы людей. Это дело - мое тебе напутствие.
– Да как же я разберусь в этих узелках?– вопрошал я.
– Стучись - Господь вразумит тебя, истина на поверхности, но открывается любящему сердцу, которое раздает свою любовь, как солнце свет изливает.
– Ведь нужно знать хотя бы азбуку этих узлов!
– Верно, мил человек, - улыбнулся хитро Арсений.– Азбуку будешь познавать, когда будешь писать свою книгу - в. ней-то и придет к тебе понимание узелков. Через нее исполнятся все твои самые светлые и добрые мечтания, мил человек.
По правде говоря, весь этот разговор ввел меня в такое недоумение, что я никак не мог собраться с мыслями, ибо обстоятельства приняли столь неожиданно резкий поворот.
Вдруг Ассоль залаяла, мы вздрогнули от неожиданности. Ее голос отозвался эхом в горах. Она подскочила и устремила свой взор на дорогу, которая проходила по полянам.
Арсений решительно встал:
– Пора! Давай прощаться, мил человек, Владимир.
– Да как же?
Мы крепко обнялись, и я чувствовал под плащом сухощавое, твердое тело Арсения - человека, без которого я уже не мыслил своей жизни, который мне стал больше чем родным. Слезы навернулись на глаза, и я произнес: