Праздник отцов
Шрифт:
Николь непринужденно, в ритме застольной беседы, привычно равномерно распределяя свое внимание между соседом слева и соседом справа, обратилась ко мне, но не поворачиваясь, а поставив локти на стол и держа руки около рта, так чтобы голос звучал тише и не достигал нескромных ушей.
— Ну что, сильно удивился? — спросила она меня.
— Тому, что вижу тебя здесь в качестве госпожи Лапейра?
— А чему же еще? Что ты имеешь в виду? — На этот раз она казалась возмущенной.
— Могла бы меня предупредить.
— После семнадцати-то лет молчания?
— Твоегомолчания.
— Ты в этом уверен?
Госпожа Дю Гуасик теребила гагатовое ожерелье, уцепившееся за ее худобу, как плющ за высохшее дерево. «Дорого бы я дала, чтобы разобрать слова ваших тихих песенок», — выдохнула она мне в нос вместе с дымом. Николь услышала ее и, наклонившись передо
— Господин Н. принадлежит к числу очень давних моих поклонников. Представьте себе, Соланж, сколько потерянного времени нам предстоит сейчас наверстать.
Госпожа Дю Гуасик взглянула оторопело и сделала такой вид, как если бы она что-то с трудом глотала: «Ну и дела! Эти Лапейра никогда не перестанут меня удивлять…»
— Мы вас удивляем, Соланж? — спросил Сильвен Лапейра. — Объясните-ка мне, почему?
Николь успокоилась и продолжила:
— Ты, наверное, забыл, кем ты был в те времена. Дуновением ветерка, призраком — призраком отца семейства… А кстати, когда ты развелся?
— В семьдесят шестом или семьдесят седьмом, точно уже не помню.
— Значит, Сабине почти удалось тебя удержать. Она была права.
— Права?
За тоном Николь мне открылось нечто такое, о чем я не догадывался: сговоры за моей спиной или, может быть, даже какой-нибудь торг между ней и Сабиной. Что касается меня, то мне вспоминалась только палата в клинике и орущий благим матом младенец, Люка. «У Сабины были драматические роды», — говорили тогда. После родов, на протяжении нескольких месяцев, отмеченных рецидивами и последствиями той самой драмы, моя жена, как венец, несла свой болезненный, измученный вид. А я в это же время потихоньку — сейчас мне легче оценить мое былое слабодушие — урывал у нашей супружеской комедии часы, а иногда и дни, которыми я, как милостыней, одаривал Николь. Превратить в нищенку ту торжествующую Николь, какой она мне запомнилась, — вот он, парадокс любви.«Ну что твоя женушка, все загибается?» — спрашивала меня Николь, и у рта ее появлялась горькая складка. Эннеры не давали ей покоя, но она мне об этом не говорила. Да и можно ли было от них требовать, чтобы они благосклонно смотрели на того сорокалетнего женатого мужчину, одновременно и неуловимого и невероятно зримого,каковым я был тогда. «Милая, ты должна порвать с ним», — то и дело повторял, как в каком-нибудь старом романе, господин Эннер. А наша история все тянулась и тянулась, в чередовании удовольствий и раскаяний, скрытности и бравады, со снегами над Перигором, любовными утехами в лесных гостиницах, несколькими ночами, проведенными в Провансе, еще несколькими в Италии и многими-многими барами на улицах Парижа, под дождем, в шесть часов.
— Ты уже тогда говорил, что терпеть не можешь детей. Неужели забыл?
— Забыл что?
— Как ты цеплялся за это свое отцовство, которое называл навязчивым. Меня от него мороз по коже подирал.
— Но Люка…
— Да?
— Он начал существовать еще до нашей встречи, он уже был… Сроки…
— Сроки, милый мой?
Николь если когда-либо и обнаруживала свое раздражение, то только с помощью вот этого тона — слишком ласкового, полного слишком отчетливых модуляций нежности, — который прозвучал сейчас в ее голосе настолько естественно, что я сразу понял, что приберегала она его не только для меня и что господин Лапейра наверняка тоже испытал на себе его опасное воздействие. Когда я увидел ее вновь вооруженной таким образом, причем вооруженной против меня, она стала мне ближе. Однако я не отказался от намерения твердо поставить все точки над i.
— Вспомни, когда ты встретила Лапейра. Вспомни наш разговор в Пьерфоне: ты мне рассказывала тогда, что только что встретила этого человека. Я не знал даже его имени…
— Совершенно точно, милый мой, я тогда только что встретила Сильвена.
Этот диалог был бы совершенно непонятен, если забыть, что он звучал вполголоса, перекрываемый шумом общей беседы, что наши губы едва шевелились, а наши улыбки должны, были сбивать с толку окружающих. Господин Гроссер, похоже, смирился со своеобразной манерой хозяйки дома развлекаться; легкое французское сумасбродство, не больше; что касается Сильвена Лапейра, то он смотрел на меня со все возраставшим удивлением. Даже малышка Беренис насторожилась и стала приглядываться к своей матери. Госпоже Дю Гуасик, очевидно, удалось уловить кое-какие обрывки наших реплик, так как, несколько удовлетворив свое любопытство, она всем своим видом показывала, насколько ей все это безразлично.
Председательница была в замешательстве. Уж у нее-то в доме, вероятно, думала она, такого бы никогда не случилось. Она бы никогда не
Госпожа Дю Гуасик, очевидно расстроенная тем, что ей пришлось провести «малый» вечер, — она мне призналась, что все вечера, которые ей приходится отбывать, сопровождая либо заменяя мужа, она делит на малые, добротныеи большие, — пыталась, как могла, спасти этот, очевидно, совсем крошечный вечер, отыгрываясь на мне. «Я загнала его в траншею», — должно быть, хвалилась она потом.
— Я не понимаю, вы нас вообще за пустое место, что ли, принимаете? Вы человек, конечно, выдающийся, это одно из ваших общепризнанных, можно сказать, официальных достоинств, тут я не спорю. Да и даже ваша сегодняшняя импровизация, которая не всем понравилась, это получилось рискованно, но удачно. Виртуоз! Но только где во всем этом человек? Я начала за вами наблюдать сразу, как только вы здесь появились: вы похожи одновременно и на исповедника, и на Шерлока Холмса; но только вот что вы ищете? Я не хочу быть несправедливой, и ваша частная жизнь принадлежит только вам… А, что? Да, да! Но тем не менее я же не слепая. У вас вид человека, наступившего по рассеянности на… Что ты, милая Николь, подаешь мне знаки? Так не принято говорить? Ну ладно, ладно. Так вот: у вас вид человека, который нечаянно проткнул какой-то свой нарыв и прячется, зажав в кулаке платок… Никаких историй, а? Никакого скандала. Даже вот сейчас, в этот момент, посмотрите на себя: все ваши мысли, вместе с вашей безукоризненной улыбкой и вашей осторожностью, направлены только на то, чтобы вывернуться и уйти от ответа на мой вопрос… Ах, как бы я хотела поговорить с вами с глазу на глаз! Так нет же, столкновений вы избегаете. В университете-то сейчас в вас стреляли одними холостыми патронами…
Николь наконец встала, избавив меня от грозившей мне необходимости столкнутьсяс женой советника по культуре, которая, я в этом не сомневался, готова была расстрелять меня самыми что ни на есть боевыми патронами.
Садился я за стол в хорошем настроении, с чувством легкого любопытства и удовольствия оттого, что, не имея никакого злого умысла, я неожиданно для себя потревожил муравейник. А восемьдесят минут спустя вставал из-за него с тяжелой головой и столь же тяжелым желудком, опьяненный словами, подстегиваемый срочной потребностью подтвердить (либо снять?) засевшее во мне пока еще неотчетливое подозрение, даже не столько подозрение, сколько смутное замешательство, ощущение, что тебе нужно отодвинуть штору, перечитать забытое письмо, собрать воедино нити какой-то интриги, отделить, как верно учуяла моя соседка, истинное от ложного во время исповеди, на которую меня подбивали, заранее, однако, решив в ней отказать.
В тот момент, когда наклоняешься вперед, отталкивая одновременно стул, Беренис — про которую я опять забыл — послала мне сигнал тревоги. Во всяком случае, именно так истолковал я ее неподвижный, настойчивый взгляд. Позднее, став женщиной и вольной охотницей, с помощью такого вот взгляда будет она сообщать мужчинам о своем к ним интересе. А еще позднее этим же взглядом, разве что немного более жестким и немного более томным, будет она предупреждать своего спутника, что его царствование подходит к концу. Сейчас же речь шла всего лишь о вопросе. Беренис вставала из-за стола тоже — я мог бы в том поклясться — в смятенных чувствах. Я улыбнулся ей. Она тотчас вся засветилась, и я подумал, что ошибся. Но нет, слишком много смирения было в том свете.