Праздник отцов

Нурисье Франсуа

Моя соседка, скосившись, наблюдала за моей авторучкой. Всякий раз, когда мне удавалось без ошибки дописать до конца то или иное из этих убийственных немецких имен, я приподнимал перо над бумагой и искал какую-нибудь менее избитую формулу, нежели те, которыми, как я слышал, зачастую ограничиваются мои коллеги. Стоило мне немного заколебаться, как председательница тут же давала мне вполголоса указание по поводу надписи, но ее громогласный шепот только сбивал меня, и я начинал путаться в своих находках.

Небольшая толпа вскоре рассеялась. «Придите немножко в себя», — сказала мне госпожа Гроссер. Неужели у меня был такой растерянный вид? Слегка утраченное после окончания дискуссии

возбуждение благодаря виски опять вернулось ко мне. Я почувствовал себя способным на новые подвиги. Я люблю такие неожиданные повороты событий, когда у заканчивающегося вроде бы вечера вдруг открываются новые безбрежные перспективы. Председательница, довольная, что сегодняшняя ее лошадь оказалась такой ретивой, встала и сказала: «Ну что ж, поехали, раз вы такой неутомимый…»

Мы спустились вниз; на ступеньках крыльца я взял госпожу Гроссер под локоть, потому что из-за гололедицы они могли оказаться скользкими. Шофер держал дверцу открытой. Наклонившись, чтобы войти в машину, в тот момент, когда движение скрыло от меня ее лицо и приглушило голос, председательница констатировала нейтральным тоном:

— Это получилось очаровательно, то, как она обратилась к вам на «ты». Так естественно! Я уверена, что это всем понравилось.

6. УЖИН

Слава Богу, квартира оказалась приличная. Едва я позволил себе сделать мысленно это замечание, — оглядевшись, как бы обнюхивая воздух, — как сразу же устыдился его. То был очаровательный стыд, имевший привкус моей молодости. Был у меня в жизни такой период, когда я воспринимал любовь только в соответствующем обрамлении: элегантно оформленной, по-буржуазному меблированной. В результате каждая интрижка становилась одним из этапов предпринятого тогда мной долгого примирения с самим собой. Моя молодость не любила драгоценностей, она любила футляры от них. И витрины, где они выставляются. Потом наступила эпоха, когда я, напротив, стремился опуститься вниз. Сабина и мисс Немая оказались исключением, подтверждавшим правило, к которому я не замедлил вернуться.

Семья Лапейра занимала целый этаж в одном из тех воздвигнутых посреди сада основательных квадратных домов, какие нередко встречаются в спокойных кварталах Б. Там о них говорят как о построенных «во французском стиле», хотя они вызывают в памяти скорее не Версаль, а построивших их году так в 1910-м почтенных граждан с широкими затылками. В камине гостиной горел огонь, аккуратный, приятно пахнущий, старинный; в квартирах людей богемных или выскочек такой огонь разжечь не удается, а если и удается, то он все равно долго не горит, дымит, разваливается, мешает беседе.

Николь поменяла свое серое платье — дорогостоящий каприз во время одной из поездок в Париж? — на длинную юбку из толстого бархата и крепдешиновую блузку абрикосового цвета: настоящая «форма хозяйки дома», предписываемая журналами мод в шестидесятые годы. Я помню, как Николь, тогда еще такая молодая, любила наряжаться подобным образом, когда в отсутствие родителей принимала меня на улице Рафаэль, в квартире, под окнами которой пенился зеленью сад Ранелаг. Либо она настолько мало изменилась, либо оделась так, чтобы мы почувствовали себя сообщниками? Конечно же, нет; она была за сотню верст от воспоминаний и от какой бы то ни было символики; когда же я наконец пойму, что у женского тела нет памяти? Она приближалась ко мне — ее походка напоминала не то поступь трагедийной актрисы, не то плавный ход фрегата, черная юбка при каждом ее шаге прилипала к ногам — и тянула за руку своего мужа. Она представила его мне.

Председательница, когда она описывала Сильвена Лапейра, забыла главную деталь: его рост. Он был

такой же высокий, как чемпионы или голливудские знаменитости, когда к ним приближаешься вплотную. Высокий и широкий. Мисс Немая вышла замуж за великана. Простой смертный, сталкиваясь с одним из таких вот прекрасных экземпляров человеческой породы, сразу же представляет себе его в обнаженном виде, задумывается, колеблется, не поддаться ли сразу же весьма удобному чувству отвращения. Хотя и говорят, что иногда эти гиганты… Но говорят ведь также, что о скрытом обаянии мужчины можно судить по его носу. Я посмотрел на нос Лапейра: солидный гасконский рубильник, профиль фанфарона. Черт побери! Я отпустил поводья своей антипатии, и она сразу понеслась галопом. Естественно, все эти мысли промелькнули у меня в голове за три секунды, ровно за то время, которое потребовалось нашему хозяину, чтобы пересечь гостиную на прицепе у Николь. Я весь покраснел от смущения — сладострастного ли, злобного ли, поди разберись? Ревность всегда горячит мне кровь, будоражит ее. Этот внезапный румянец был отнесен на счет горячего приема, оказанного мне Сильвеном Лапейра, одной рукой стиснувшего мою руку, а другой сжавшего мне локоть. Я ожидал, что он скажет «сожалею», сошлется на неудачное расписание движения поездов. Вместо этого хозяин дома веселым голосом объяснил мне, что он терпеть не может вечеринки в Обществе друзей французской словесности и что он страшно доволен, что не присутствовал, когда я там отбывал свою повинность. (Это он употребил слово «повинность».) «Я уверен, что у вас получилось потрясающе», — закончил он.

— Ты знаешь здесь всех, — тихо произнесла Николь.

Она избегала моего взгляда, а голос ее был слишком бархатистым.

В этот момент над спинкой дивана пошевелилась, встряхнулась копна светлых волос, потом в мою сторону повернулось лицо поднимающейся мне навстречу девушки.

— В университете вы Беренис не видели? — спросил Сильвен Лапейра.

Светлая копна встряхнулась еще сильнее, чтобы сказать «нет», и лицо опустилось так, что в нижней части наблюдающих за мной холодных серых глаз появилась тоненькая полоска белка.

— Это наша старшая, Беренис, — сказала Николь Лапейра. — Есть еще Жан-Поль, — поспешила она добавить, словно одно должно было компенсировать другое. — Ему двенадцать лет. Он уже спит.

Она стояла неподвижно, в хорошо знакомой мне по прежним временам позе, с опущенными вниз руками, и смотрела на свою дочь и своего мужа, образовавших впереди меня компактную группу. Лапейра положил руку на плечи малышки и прижал ее, тоненькую-тоненькую, к себе. Оба смотрели на меня. У Беренис была такая кожа, какая бывает у почти рыжих людей, и солнце каникул рассеяло по ней веснушки: на лбу, на висках, на переносице. Лицо ее, состоявшее из одних мягких закругленных линий и из серьезности, выглядело незавершенным, ожидавшим какого-то резкого перехода, чтобы сразу превратиться из детского во взрослое. А куда же делись у нее темные волосы родителей, рост и внушительный нос Лапейра? Не странно ли, что такой вот караковый исполин и такая лань произвели на свет эту маленькую мышку?

Улыбка у нее оказалась лукавая, неторопливая. Беренис протянула мне руку. Потом, как бы поразмыслив, сделала два шага, подняла голову ко мне и чмокнула два раза пустоту рядом с моими щеками.

— Беренис! Тебе ведь уже не двенадцать лет. Забавное это поколение, они только и делают, что целуются. Вы бы только посмотрели, как они приходят в свой гимнастический зал: настоящий винегрет из мордашек…

Николь по-прежнему не шевелилась.

— А мне очень нравится, — заявил Лапейра, опять беря малышку под свое крыло. — Я обожаю поцелуи этих девчушек. Правда же, моя Беренис?