Праздник похорон
Шрифт:
— Как ты сейчас себя чувствуешь?
— Такое внеплановое происшествие! Главное, не могу пошевелиться! А у меня такие широкие планы.
Это что-то новое, до сих пор ни о каких планах мамочка не объявляла. Видно, из-за травмы произошёл очередной сдвиг в голове.
— Нога-то болит?
— Конечно, болит! Все вокруг удивляются, как я стойко переношу!
Всем вокруг дела нет друг до друга. Рядом лежала совсем ветхая старушка с лицом морщинистого младенца. Соседка с другой стороны накрылась с головой.
— Как здесь кормят? Что говорят врачи? Сёстры подходят?
Владимир Антонович
— Здесь прекрасно кормят! Ты же знаешь, у нас своя система, я прикреплена!
— Где у тебя перелом? Почему тебе не сделано вытяжение?
— У меня замечательный перелом, который быстрее всего срастается! Скоро я везде буду ходить по своим делам!
Такая болезненная бодрость тоже как-то называется. Но нужно было наконец узнать, как дела в действительности.
— Подожди, полежи: я пойду найти кого-нибудь из врачей.
С облегчением вышел Владимир Антонович из палаты. Коридорный воздух показался прохладным и чистым. В оба конца, сколько хватало взгляда, не было видно ни одного белого халата. Зато прогуливались больные — значит, здесь не только старушечья травма.
В конце коридора Владимир Антонович рассмотрел всё-таки стол под лампой и стеклянный лекарственный шкаф. Он знал, что это называется пост, и отправился туда. Сестры не оказалось, но сидели двое самоуверенного вида больных — помощники или поклонники.
Владимир Антонович осведомился о враче, чем очень развеселил сестринских помощников.
— А хоть сестра?
Помощники продолжали веселиться. Бывает — хорошее настроение у людей. С выздоравливающими это случается часто.
— Ну хоть санитарки есть?
Уровень притязаний Владимира Антоновича стремительно понижался.
— Чего тебе санитарка? Санитарка одна, а их вон сколько — лежаков. Сам и выноси, пока пришёл.
Было наконец сказано вслух то, о чём Владимир Антонович и думать не хотел! Не хотел думать, потому что понимал надвигающуюся неизбежность.
Не то чтобы Владимир Антонович настолько брезглив, чтобы вообще был не в состоянии вынести судно. Не самое приятное, разумеется, занятие, но так уж устроено природой, что всякое живое существо выделяет дурнопахнущие отходы. Но материнская моча, материнский кал — это что-то другое. Именно с мамочкой такая степень интимности была ему непереносима. Вот и дома всегда убирала Варя не только потому, что уборка — женское дело. За Зоськой, например, если та нагадит в коридоре, Владимир Антонович, если замечал первым, тут же и убирал сам, не дожидаясь Вари, — неприятно, разумеется, и, если бы не мамочка, давно надо было бы усыпить выжившую из ума кошку, но ничего постыдного в этом нет. Всё дело именно в постыдности, в том, что именно мамочкой Владимир Антонович был воспитан с раннего детства в сознании постыдности тайн плоти, тайн пола — и потому именно к её тайнам прикасаться было бы отвратительно. Но теперь, когда мамочка слегла прочно, может быть, слегла окончательно, когда здесь, в больнице, санитарки — почти миф, вроде снежного человека, невозможно всё свалить на Варю и Ольгу, теперь и ему придётся равноправно дежурить, равноправно выносить судно — это ясно. И переодевать тоже. Материнская
По поводу санитарок иллюзий не оставалось. Но нужно было ещё и попытаться узнать, что же случилось с мамочкой. Насколько всё серьёзно.
— А как бы мне, ребята, заглянуть у вас в историю болезни? С вашей умелой помощью.
— Не полагается, капитан.
Он, оказывается, капитан. С чего бы?
— Ну, должен же я знать, что с моей мамочкой. Привезли ещё вчера вечером, врача нет.
— Врачебная тайна называется. Ладно, посмотрим. Как фамилия?
Кто её знает, как записали мамочку — Поповой или Гусятниковой? Наверное, Поповой, раз в справочном так значится. Надо же — вспомнила девичество!
— Попова. Валентина Степановна, — а то вдруг здесь несколько Поповых.
Помощник важно перебирал папки, наконец вытащил самую тонкую и, не давая в руки Владимиру Антоновичу — врачебная тайна как никак! — прочитал сам, демонстрируя, что ему привычно разбирать врачебные записи:
— Та-ак… Ну, значит, у вашей матушки перелом шейки бедра слева. — И добавил фамильярно: — Месяца два гарантировано. А может и не сростись — реактивность организма в старости низкая.
Ну что ж, Владимир Антонович сразу же поставил точный диагноз — заочно. Вспомнился Игорь Дмитриевич, сумасшедше сверкающий глазами.
— Почему же не сделали вытяжение сразу? Ведь полагается!
— Не всегда сходу делается, — значительно объявил сестринский помощник. — Полагается по показаниям!
Хотя и непонятно, но как бы и объяснение.
Владимир Антонович медленно пошёл назад, мечтая, чтобы за время его отсутствия появилась Ольга. Если нет — не миновать выносить мамочкино судно. А то и переодевать — брр!..
Ещё он подумал, что нужно всё-таки переправить фамилию в истории. Потому что всё может случиться, и тогда придётся приносить мамочкин паспорт, чтобы выписывать свидетельство — паспорт не совпадёт с историей, и получится неразбериха. Он так и подумал: «всё может случиться» и «свидетельство», не уточнив — какое. И тут же, поправляя себя, подумал, что и для обычной выписки нужно, чтобы совпадали фамилия в паспорте и в истории, а то иначе и живую мамочку тоже могут отказаться выдать.
Владимир Антонович открыл дверь в палату, прошёл сквозь мольбы и крики, подошёл к мамочке. Ольги не было.
Мамочка всё ещё пребывала в неестественной бодрости — видать, выспалась и отдохнула.
— Что же ты не идёшь? Три дня здесь лежу, только она за мною и ухаживает. Ну она… А тебя нет как нет! Нельзя же, чтобы всё она…
— Ольга — что ли?
— Ну она же, я говорю!
Владимир Антонович сообщил ровным голосом, даже улыбаясь:
— Тебя привезли только вчера вечером, Ольга здесь ещё не была ни разу, а я пришёл час назад и только отошёл минут на пятнадцать навести справки.