Праздник похорон
Шрифт:
В первый день, когда передвинуть мамочку было проще — хотя тоже ведь целая революция: двигать койку даже без этой косой лебёдки! Или тогда можно было перенести на носилках? — он искренне ни о чём не догадывался. Никто ему не намекнул. Да он и не нашёл ни одной сестры.
Во второй… Интересно, делался ли подобный намёк Ольге? Скорее — нет. И потому, что Света заговорила из-за особенного к нему расположения. И потому, что не Ольге ухаживать за мамочкой, если та вернётся в безнадёжно лежачем состоянии, — живя отдельно, куда легче разыгрывать идеальную дочь.
А в общем-то — он же
Мамочка сломала ногу — не по его вине. «Скорая» привезла её сюда. В больнице положили под окно — наверное, не было других коек. И вот мамочку лечат, поставили вытяжение, санитаркам заплачено, чтобы подходили, — кто может его в чём-нибудь упрекнуть?!
Дома он даже смог перечислить свои достижения:
— Ну вот, весь штат вокруг мамочки бегает, свежее бельё ей постелено! Она уже на вытяжении, так что полноправная больная.
Варя не очень заинтересовалась свежей сводкой из больницы: она смотрела телевизор. Вторую серию чего-то многосерийного. Владимир Антонович никогда не смотрит такие вещи, и он считал до сих пор, что кино по телевизору — ну кроме редких шедевров — смотрит одна только мамочка. Но оказалось — и Варя туда же! Прежде Варя просто прикрывалась мамочкой: мол, раз она всё равно смотрит, я уж гляну заодно. Но мамочка далеко — и вот Варя прочно уселась сама.
Зато Павлик неожиданно спросил:
— А Пушкина она там тебе не читала?
— Почему — Пушкина?
— Ну читала же Жениху, помнишь? «Невы державное теченье, передовой её гранит». Могла бы и тебе: «Какое низкое коварство полуживого забавлять, ему подушку поправлять, печально подносить лекарство…»
Павлик не продолжил цитату. Но стало как-то легче: если сам Пушкин понимал, что у постели безнадёжного больного не хочешь, а думаешь: «Когда же чёрт возьмёт тебя?» — значит, это нормально, а охи и вздохи — всеобщее лицемерие!
На следующий день в больницу должна была идти Ольга. Павлика не было, Варя возилась на кухне — очередной серии сегодня не показывали, — и Владимир Антонович спокойно работал. Хорошо работалось — потому что и тихо, и чисто, и воздух свежий — и ещё что-то. Если принять гипотезу той истеричной актрисы, может быть, дело в том, что «никто не вампирил»? Не сосала мамочка ту таинственную биоэнергию? Между прочим, и язва вела себя непривычно скромно: чуть поноет и перестанет.
Зазвонил телефон. Подошла Варя, чтобы он не отвлекался. Заговорила, заохала, так что Владимир Антонович равнодушно подумал, будто звонит какая-нибудь подруга, рассказывает романтическую сплетню. Но, наохавшись, Варя заглянула в комнату:
— Возьми трубку. Тебя — Ольга.
Ольга так кричала в телефон, что больно было слушать. Владимир Антонович отвёл трубку от уха и стал постепенно понимать смысл довольно-таки бессвязных восклицаний:
—
Как всё быстро! Могло это произойти, он был готов — но не думал, что так всё быстро!
— …Найти какого-нибудь профессора… какие-нибудь новые антибиотики — самые сильные…
Неужели такие явные причина и следствие: вчера он отказался поменять мамочку местами с какой-нибудь менее удачливой старушкой — и сегодня уже температура?! Такое явное доказательство, что он и только он сделал роковой выбор?!
— Ну чего ты молчишь?! Есть у тебя какие-нибудь подходящие знакомые?!
— Нет.
— Ну как это нет?! У тебя в институте полно профессоров! Знакомы же они с медицинскими профессорами! Профессура всегда друг друга знает! Как это не найти в Ленинграде нужного профессора?!
— Просто не нужно напрасно мучить мамочку. Когда перелом шейки плюс пневмония — это безнадёжно. Особенно при её комплекции. Зачем мучить разными уколами?! Раньше давали морфию, чтобы человек дремал и не страдал напрасно, а теперь-то небось не допросишься. Если ты такая пробивная, достань морфию, а не профессора. Или хоть обычных снотворных побольше.
— Как ты можешь?! Надо же что-то делать! А вдруг?!
Проговорился, выдал себя. Теперь Ольга всю жизнь будет поминать.
— Надо реально смотреть на вещи. Спокойно уснуть — тоже счастье! А то мало того, что от перелома боли, так ещё исколют, наделают абсцессов, да ещё пролежни!
И ведь всё правда, что он говорит. Даже в хорошей больнице — правда, это прекрасно поняла мудрая и мужественная Лиля Брик, а уж тем более в том аду, который называется «старушечьей травмой»!
— Я не могу так рассуждать! Надо использовать любой шанс!
— Попробуй. Только помни, что не надо мучить напрасно.
Мчаться тотчас в больницу не имело смысла, раз там Ольга, и Владимир Антонович отправился на следующий день — как всегда, после института. Света в прошлый раз объявила, что дежурит ночью в пятницу, а был четверг, так что встреча с нею Владимиру Антоновичу не грозила. Владимир Антонович вовсе не боялся её любовных посягательств — наверное, даже Света бы поняла, что при таком тяжёлом состоянии мамочки всякие амуры неуместны. Но Света — единственная свидетельница, она знает, что он сделал выбор! Пусть всё было обосновано наилучшим образом: двигать кровать со всей арматурой — значит, неизбежно потревожить обломки кости, помешать сращению перелома! И всё-таки это был выбор, и Света об этом знает.
Владимир Антонович внутренне готов был найти мамочку в беспамятстве, но она его узнала.
— Вот видишь, перевели всё-таки… — Она очень тяжело дышала и говорила с трудом. — Куда лучше, когда в «Свердловке» — видишь?
Пожалуй, это уже не нормальное её беспамятство, а настоящий бред. Мечта всей её жизни — лечиться в «Свердловке», в больнице для лучших людей, куда она по малому своему исполкомовскому чину проникнуть не могла. И вот сбылось — хотя бы в бреду.
— Здесь особенными лекарствами лечат… которые только для патриотов… — С каким же трудом выговаривалось каждое слово!