Праздник Прощания

Ветер Андрей

– - Плевать я хотел на людей, -- огрызнулся Кадола, -- люди умеют только причинять боль. Мне тошно среди них. Трудно.

– - Хотелось бы узнать, где тебе не будет трудно? Есть ли такое место? Где такой заветный уголок?
– - растянулся в ехидной улыбке Павел.

Кадола рывком придвинулся к нему и так долго смотрел ему в глаза, что Павлу даже нехорошо на сердце сделалось, таким пристальным был этот взгляд. Потом Кадола медленно поднес руку ко лбу.

– - Тут вот такое место.

– - Неправильно ты думаешь, -- встрял в разговор Рудик, -- не в себе надобно прятаться, а к Богу обратиться.

– - А что Он может, Папуля?
– - сощурил Кадола глаза и стал злобным

и неприятным, -- почему ты уверен, что Он вообще на что-то способен? Ты не перестаёшь петь Ему гимны, потчуешь Его молитвами, а в ответ что имеешь? А вот прекратишь ты вдруг кормить Его своими словами -- что с Ним сделается? Да твой Бог, которого ты сотворил, без тебя пропадёт!

Рудик вытаращил на Кадолу безумные глаза и не в силах был произнести ни звука. Иногда он вздыхал и взмахивал рукой, будто отгоняя от себя кошмарное видение. Когда повисла тишина, он заставил себя выдохнуть:

– - Не говори так... От Бога нельзя отрекаться. Ты себя убиваешь, когда кощунствуешь.

– - Да, кощунствую, -- кивнул Кадола, -- но не очень. А вообще-то я имею странную особенность взращивать в себе всякого рода кощунство, наплевательство, издевательство. Я -- плантация безбожности, где выращивают дерьмовые палочки, и эти палочки я продаю тем, кто их покупает. И для себя немножко дерьма оставляю, чтобы швырять его в тех, кто надумает лезть в мой мир без разрешения. Люди хотят жрать дерьмо, так почему бы не дать им его? В избытке накормлю. Тошнить станет, а я ещё подброшу, чтобы насмерть поперхнулись. Уж чего-чего, а такого добра в моей писательской душе хватает. Цветов нет, а навоза сколько угодно.

– - Что-то ты сегодня зол, -- пролепетал совсем уже окосевший Павел.

– - А нечего соваться ко мне с нравоучениями. Не по душе мне это. Не люблю чужие пальцы в моём супе. И сам не полезу руками в чужой обед. Человек питается тем, что ему по вкусу, а насильственное питание бывает только в больнице.

– - Ответь мне, друг мой старинный, -- Павел вытянул ноги под столом, задел башмаком ножку стула и свалил на пол две пустые бутылки, -- о чём ты пишешь книги? Ты там это самое дерьмо, что ли, выкладываешь на страницах? Ты меня, свинью, прости, что никогда не читал тебя, но согласись, я и без того постоянно слушаю твои слова. Неужели ты, помимо разговоров, ещё что-то и на книги оставляешь? Ну ты даёшь, старик. Честное слово, мне очень захотелось тебя почитать сейчас. У тебя случайно с собой нет какой-нибудь твоей книжечки? Не носишь? Жаль... Когда-нибудь умные очкарики будут о тебе лекции читать, а я буду хвастать во все стороны, что за одним столом с тобой сиживал, пиво потягивал и на брудершафт мочиться ходил. Ведь ты прославишься в веках, Кадола? Тебе обязательно нужно прославиться, иначе я не смогу хвастать перед моими детьми... Расскажи мне о твоих книгах...

За окном, чихая в бесконечном дожде, протарахтел пузатенький автомобиль старой модели, облепленный мокрыми фигурами. Они невнятно кричали, пели, размахивали руками.

– - Тоже какие-нибудь дудоны, пропади они... Все они на одну морду, разве что без колпаков и не голые, -- Павел проводил автотарантас косым взглядом.
– - Так вот про книги с тобой беседовали, старик... Как бы мне соприкоснуться с ними?

Кадола смотрел на пьяного друга и улыбался, злость покинула его. Ему уже не хотелось разглагольствовать, но что-то подсказывало, что разговор, если он начнётся, может завершиться необычным образом.

– - Книги, -- сказал он, -- это жалкое отражение громадного мира, о котором мало кто подозревает. Дело не в том, читают их или нет. Всё равно читатели не получают того, что я хотел им дать. Я не умею

давать. Я не хочу пересказывать то, что я сам пережил, я хочу увести людей за собой открыть невидимую границу, которая отгораживает наш мир от того, где я иногда бываю. Сказать честно, я сам-то бываю там как-то не полностью, одними глазами, что ли... А вот телом уйти туда и остаться не получается... Как я могу что-то требовать от читателя, когда сам не умею? Книги всегда искусственны, потому что тот мир невозможно воспроизвести на бумаге. Но он есть. Мне бы хотелось увести вас туда. Он совсем рядом. Но даже если бы мне удалось каким-то чудом провести вас через барьер, откуда мне знать, что вам придётся по душе то, что вы увидите? Ведь тот мир может напугать вас. Очень даже вероятно, что большая часть людей просто спятила бы, оживи мои книги. Кто знает? У меня даже складывается чувство, что мой мир нужен только мне одному. Возможно, есть ещё два-три чудака, которые свихнулись на одной волне со мной. Кто знает...

Ни Павел, ни Рудик не ответили. Они громко дохнули теснившийся в них воздух и почти одновременно наполнили свои стаканы. Так же молча они осушили их и вновь уставились на Кадолу.

– - Что пялитесь? Я не голая баба.

– - Я всё понял, -- гаркнул Павел и хлопнул ладонью по столу. Множество наставленных рюмочек и стаканов звонко подпрыгнули.
– - Я думаю, что Папа тоже понял. Мы должны идти туда. Мы готовы.

– - Позволь спросить, к чему именно вы готовы?
– - Кадола невозмутимо перевёл взгляд с одного приятеля на другого. Рудик хлопал ресницами и утомлённо зевал, пытаясь скрыть растягивающийся рот ладонью.

– - Мы готовы шагать через твою границу. Мы вполне загрузились и можем смело двигать к тебе в мир. Не оставлять же нам тебя одного. Я тебе говорил, что не привык бросать друзей в несчастье, -- Павел поднялся и громко икнул. Разбилась рюмка. Павел шаркнул ногой, отбрасывая осколки, задел стул, тот с грохотом рухнул на пол.
– - Вот ведь дьявол! Матрас! Мы срочно уезжаем, прощай! Дай нам только с собой пару бутылочек пива.

Кадола опустил голову и тихонько затрясся в беззвучном смехе.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПРАЗДНИК ПРОЩАНИЯ

Дождь хлестал.

– - У меня в голове поселился чёрный квадрат, и он таращится на вас квадратными глазищами. Я, братцы, отныне вовсе вам не Паша, я отныне Каземир! Вот взгляните мне в глаза. Что вы, пьяные рожи, там видите?
– - Павел вытянул шею и подставил товарищам лицо для обозрения.

– - Ничего не видим, -- промямлил усталый Рудик, -- у тебя глаза закрыты.

– - Так откройте их мне, козлы! У вас не мозги, а макароны варёные. Воображение равно нулю... А ещё писатели... Другу в глаза посмотреть не способны, -- Павел оступился, и ноги его спутались меж собой, как верёвки.
– - Сейчас вот мой чёрный квадрат стошнит на вас за это... Будете знать...

Он не договорил и обмяк. Безвольно из него выпустился воздух.

– - Господи, образумь его душу, -- проговорил Рудик.

Павел тяжело повернул непослушную голову и разлепил один глаз. При этом губы его собрались в трубочку и попытались присвистнуть. Пьяный глаз неуверенно подмигнул, но сделал это лишь наполовину: веко опустилось, а подняться не смогло.

– - Папа...
– - укоризненно выдавил из себя Павел и умолк.

– - Бедняга, -- посочувствовал добрый Рудик и напрягся, дабы не уронить обмякшего окончательно приятеля. Кадола поддерживал его с другой стороны и старался не вылезать из-под зонта, но это плохо у него получалось.