Преданная. Невеста
Шрифт:
Я знаю, что сегодняшний вечер совсем не ложится в наш план, но…
— Езжай. Чтобы он не видел.
Прошу и выскакиваю из низкой машины. Перебегаю дорогу по зебре.
Я знаю, что Слава может оказаться прав. И что даже в условиях, когда дочь поступила в больницу с передозом, Смолин не станет вдруг хорошим человеком, но не поехать я не смогла бы.
Прохожу через ворота и вижу, как навстречу на крыльцо выходит человек.
Узнаю Смолина. Он напоминает мне грозовую тучу. Плечи и голова поданы вперед. Движения резкие.
Он спускается
Я даже сквозь темноту чувствую, как напряженный взгляд разрезает пространство между нами. Раньше испугалась бы. Сейчас мне все равно, как он смотрит. О другом думаю.
Сама иду ему навстречу.
Торможу, почти впечатавшись лицом в мужскую водолазку. В нос врезается резкие для меня запах мужского парфюма. Пальцы до боли сжимают локоть. Как тогда в суде, но дернуть не хочется.
Я поднимаю взгляд к глазам и осознаю, что он сегодня правда другой.
– Спасибо, что приехала, Юля. – Смотрит на меня напряженно. Что скрывается за этим взглядом – откуда-то знаю. Страх. Отпустит себя – развалится. И я его не жалею, но…
– Что с Лизой?
– Она спит сейчас.
– Ей легче?
Молчит.
– Врачи что-то говорят?
Смаргивает. Я и сама звучу хрипло, а он, по ощущениям, выталкивает из себя слова, преодолевая. Только злорадства это не вызывает.
Передо мной стоит наш со Славой враг. И я могу насладиться его испугом, отчаяньем, болью. Но вместо этого надеюсь с ним на одно. И испытываю, уверена, одно и то же.
— Я хочу задать тебе несколько вопросов, Юля.
— Я могу к ней зайти? — Перебиваю, зная, что, наверное, неправа.
– Можешь.
Но Смолин не позволяет себе резкость. Кивает за спину в сторону крыльца, с которого недавно сбежал.
Я поднимаюсь первой. Прежде, чем скрыться за дверью, бросаю взгляд туда, где стояла машина Славы. Она еще там. И он еще там.
Дурак, езжай. Езжай, мой любимый дурак…
Закрываю глаза, качаю головой и захожу в двери, которые Лизин отец открыл для меня толкнув над головой.
Глава 40
Глава 40
Юля
Я езжу в больницу к Лизе каждый день. Быстро выучила, на каком этаже ее палата и как туда попасть.
Условия у Елизаветы Руслановны лучшие, естественно. У нее всё лучшее. И я никогда этому не завидовала.
Здороваюсь с девушкой на рецепции и прохожу сразу к лифтам. В руках у меня – букет свежих цветов. Я приношу такие каждые день и сижу с ней по несколько часов. Мне не запрещают.
В принципе, вопрос моего доступа и разрешение самовольничать – это не мои проблемы. Все это обеспечить должен Лизин отец. У нас с ним новый договор, на который я согласилась сама. Добровольно.
Стучусь в палату и, не дожидаясь разрешения, вхожу.
Подруга все еще на кровати. Рядом – молоденькая медсестричка как раз снимает капельницу.
Лиза ведет взглядом по комнате и
Я знаю, что она мне не верит. Что мы ее утомили. Что она ненавидит нас. Свою жизнь. Что ее тошнит от себя.
Это все читается в глазах измученного одиночеством человека. И я очень на нее зла, но не виню за слабость.
– Вау, какие красивые! Елизавета, посмотрите!
Мне подыгрывает медсестра. Всплескивает руками и восторженно качает головой. Я поворачиваю букет как бы к ней (хотя по факту к Лизе) и покручиваю его в воздухе.
Смолин предлагал мне денег, чтобы развлечение его дочери не обходилось слишком дорого, но я отказалась. Букеты я покупаю ей сама за свою зарплату.
Раньше Лиза Смолина сто процентов потянулась бы за телефоном, схватила цветы и сделала бы несколько фото, на которых видно и их красоту, и обстановку больничной палаты, и заклеенный лейкопластырем сгиб локтя. Дальше — собрала бы все в мире реакции в Инстаграме, привлекая такое нужное ей внимание. А сейчас она отворачивается и безразлично смотрит в дверь.
У меня руки опускаются. Ставившая капельницу медсестра подбадривает меня улыбкой. Я возвращаю самообладание и киваю.
Я тебя переломаю, Лиза. Черт, я тебя переломаю. Поняла?
Перед глазами долго еще будет стоять ее серое лицо, синие губы, впавшие глазницы. Я именно такой увидела ее в первую ночь. И больше такой ее видеть не хочу.
С Лизой работает психолог. Она жестоко травонулась какой-то дурью, которую ей по доброте душевной предложили в клубе.
Она вообще ушла в отрыв. Жила в гостинице. Пробовала всякое. Тусила. Отдавалась. Соглашалась.
Мне кажется, уперто шла на самоуничтожение. И какое же это счастье, что у нее не получилось.
Отец, конечно же, замял вопрос наличия в крови дочери запрещенных веществ. Ее не ставили на учет. Не вызывали полицию. Кто и что ей дал — узнать должен он сам.
Но с отцом Лиза не разговаривает. Со мной тоже.
Правда меня она хотя бы не выгоняет из палаты. Возможно, только пока.
Пообещав зайти через час, медсестра оставляет нас вдвоем. Я делаю вид, что всё пучком. Скептически осматриваю стоящие на угловом столике вазы с четырьмя принесенными раньше букетами, выбираю самый вялый, достаю его, стряхиваю. Дальше – быстро, пока не накапало, несу в Лизину ванную к мусорке.
Выбросив, замираю ненадолго и смотрю на себя в зеркало. Маска энтузиазма подсползает. Даю себе короткую передышку и возвращаю ее на месте.
На самом деле, все ужасно сложно. Я боюсь за подругу. Я ее очень люблю и не знаю, как подступиться. Не знаю, что могу обещать и дать.
Но и бросить не могу.
Вдохнув глубоко и расправив плечи возвращаюсь в палату.
Она прослеживает за моими передвижениями тяжелым взглядом.
Становлюсь боком. Начинаю разбирать букет и создавать его заново уже в вазе.