Преданное сердце
Шрифт:
Я так и поступил. Действительно, Коль играл роль этакого доброго дядюшки, а паренек, сидевший перед ним на стуле, казалось, из кожи вон лез, чтобы ему угодить. Всякий раз, когда паренек задумывался, стараясь вспомнить подробности, Коль улыбался ангельской улыбкой. Еще бы – ведь источник снова сделал все как надо, – значит, и дядюшка доволен. Коль кивал и улыбался, а источник вспоминал все больше и больше. Это был прямо какой-то праздник любви. Окончив допрос, Коль поднялся и похлопал паренька по плечу.
– Молодой человек, – сказал он, – вы неплохо поработали, и мы хотим вас за это отблагодарить. Пойду скажу Маннштайну, чтобы он дал вам талон в один ресторанчик неподалеку – там вы сможете хорошо пообедать. И еще вот вам бутылка шнапса. Как, не помешает?
– Конечно, нет, сэр. Большое вам спасибо! – Паренек прямо-таки расцвел от удовольствия.
Вернувшись, Коль дал мне те же советы, что и Бекманн, а кроме того, рассказал, как работал с адмиралом Канарисом в германской разведке. В 1938 году
– Так, значит, вам с Бекманном попался крепкий орешек? – спросил он. – Я уже слышал, как Бекманн разорялся. Что ж, иногда и это необходимо. Но у меня лучше получается по-доброму. Просто удивительно, сколько источников считают меня этаким симпатягой. Знали бы они, каков я на самом деле! Ну, желаю удачи. – Он пожал мне руку. Лицо его светилось благодушием.
Весь день я читал старые отчеты. Мне быстро стало ясно, что отчеты, составленные следователями-немцами, лучше составленных американцами. Вечером же я занялся штудированием пособий по советскому вооружению, которые сохранились у меня еще со времен Монтеррея. На странице с рисунками, изображающими разные виды пехотного оружия, я обнаружил цитаты из Библии, написанные моей рукой. Неужели мое религиозное обращение зашло тогда так далеко? Над револьвером системы «наган» и ружьем образца 1891 года черным по белому было написано: "Если лишь в этой жизни веруем мы во Христа, то мы несчастнейшие из людей". Откуда это? Из Послания коринфянам? И что, интересно, двигало мною? Стремление перековать мечи на орала? А на странице с рисунком полевых орудий, прямо между гаубицами 152 и 203-го калибра, я, оказывается, начертал: "Вот, восхожу я в Иерусалим, не зная, что выпадет мне на долю". Это еще к чему? Полевые орудия мы проходили как раз тогда, когда поступил приказ отправляться в Европу, и все мы знали, что, может быть, дело кончится войной. Неужели мне вздумалось уподобить Европу Иерусалиму? Пролистав книжки до конца, я пришел в изумление. Посередине плана обустройства военного участка я увидал следующее: "Если вы будете пребывать во мне, а слова мои будут пребывать в этот вечер в вас, просите, что желаете, и воздастся вам". Укладываясь спать, я чувствовал, что оружие усвоено мною довольно неплохо, но одновременно было такое ощущение, будто я только что прочитал чужой дневник.
На следующее утро мистер Суесс, оторвавшись от анекдотов, решил, что я полностью готов к допросам.
– Я знаю, вам это понравится, – сказал он. – Попросите Маннштайна дать вам кого-нибудь полегче. В таком деле торопиться не следует.
Легкий источник, которого подобрал Маннштайн, оказался работником птицефермы, расположенной рядом с танковым полигоном вблизи Грейфсвальда. Мне было велено убедиться в том, что наши сведения о границах полигона верны. С этой задачей я справился. Источник рассматривал карту не торопясь, тщательно проверяя, все ли на месте. Потом мы поболтали о том о сем, и мой первый допрос завершился. Днем мне дали какого-то северного корейца, который так плохо говорил по-немецки, что я почти его не понимал. Вместе с ним была его подружка, хорошенькая немка с восточной стороны, которая, вообще-то, могла бы рассчитывать на кого-нибудь получше, чем уже не первой молодости кореец, к тому же с кривыми зубами. Работала она в еженедельнике, называвшемся "Народная армия". Я спросил ее о тираже, о том, откуда поступает информация, о редакторах и так далее. Когда вопросы иссякли, я ее отпустил, и она отправилась к своему приятелю. Через несколько минут я вдруг вспомнил, что забыл спросить, сколько людей работает в газете и сколько смен, и пошел за девушкой на первый этаж, но ее там не было.
– Кого вы ищете? – поинтересовался Маннштайн.
– Корейца с его девчонкой.
– Я видел, как они пошли в подвал. Посмотрите в спальнях источников.
Я отправился туда и, действительно, уже во второй комнате обнаружил их, усердно занимающихся любовью. Раздеты они были только ниже пояса. Оба ничуть не смутились.
– Что-нибудь забыли? – спросила девица.
– Да, еще пара вопросов, если у вас найдется минута времени.
Она опустила комбинацию, и я задал свои вопросы. Кореец стоял и смотрел на нас с застывшей улыбкой, время от времени трогая рукой свой смуглый член.
Вернувшись к себе, я напечатал, как мне показалось, совсем неплохой отчет о полигоне в Грейфсвальде и о том, что новенького в редакции "Народной армии". Уходя после работы в пять часов вечера, я чувствовал, что потрудился не зря. Возможно, мистер Суесс действительно был прав, когда говорил о допросах, и ничего сложного в этом нет. Месяц спустя в кипе материалов английских следователей я обнаружил отчет, написанный неким Питером Оуэнсом, которому тоже удалось кое-что узнать и о полигоне в Грейфсвальде, и о корейце с девицей. Парень с птицефермы и вправду оказался весьма наблюдательным: кроме
Хорошо еще, что я не узнал обо всем этом сразу же: через пару недель я уже выдавал отчеты, которые были если и не блестящими, то вполне сносными. Впервые в жизни я выполнял осмысленную работу, и работа эта мне нравилась почти так же, как нравился Берлин. Я уже не дрожал от страха при виде новых источников и более или менее понимал, что от меня требуется. И тут я снова подумал о Великом Счетчике.
– О Великий Счетчик, – обратился я к нему, – я по-прежнему не желаю гоняться за каждой юбкой, но небольшая встряска мне не повредила бы. Как-то уж скучно становится только работать и выпивать. Должны же быть вокруг какие-нибудь симпатичные девушки. Может, найдешь мне такую?
Великий Счетчик, надо сказать, свое дело знал: уже на следующий день он заговорил со мной голосом Тони Дарлингтона:
– Послушай, Хэм, ты играешь в теннис?
– Когда-то играл, но после университета ни разу.
– Может, сыграешь в субботу в паре? Нужен еще один игрок.
У подружки Тони была приятельница, которая искала себе друга, и в субботу мы все вчетвером встретились в клубе. Девушку Тони звали Пэт Даннаган, она была из Филадельфии, в Берлине работала учительницей и выглядела вполне привлекательно. Моя девушка тоже была ничего, хотя и немного худовата. Звали ее Эллен Кэвендер, была она из Салема, штат Массачусетс, а в Германию приехала про линии Красного Креста. Как я и ожидал, Пэт с Тони разбили нас в пух и прах – 6:2, 6:3, – но, по крайней мере, не я один был в этом виноват: Эллен тоже играла так себе. После игры мы вместе пообедали, и Эллен спросила меня, откуда я.
– Из Нашвилла, штат Теннесси.
– А-а, так, значит, ты – чушка.
– Почему?
– А разве вас так не называют – «чушка» или "деревня"?
– Те, кто к нам хорошо относится, – никогда.
– Да? А я и не знала. А где вообще это Теннесси? Около Луизианы?
– Да, недалеко.
Значительно позднее я понял, что Эллен, должно быть, считала, будто «чушка» и «деревня» – просто безобидные прозвища, однако в то время эти слова звучали так же оскорбительно, как «черномазый» или «жид». После обеда Тони предложил съездить на Ванзее. Девушки пришли от этой идеи в восторг, но я сказал, что у меня по горло работы, и на этом наши отношения с Эллен Кэвендер закончились.
Что ж, по крайней мере Великий Счетчик старался. Еще одну попытку он предпринял на следующей неделе. Однажды после работы меня окликнул Эд Остин:
– Эй, Хэм, пошли со мной. Я тут в гости собрался. К немецким студентам. Неплохая квартирка. Забавно. Пошли.
Я пошел. Было и вправду забавно, и квартирка оказалась неплохой. Хозяева – четверо молодых ребят – называли ее по старинке "Bude", [53] хотя в ней было целых пять комнат, а окна выходили на Тиль-парк. Ребята учились в Свободном университете, который находился недалеко от их дома, и в этот вечер они позвали множество друзей на пиво с сосисками. С немецкими студентами я общался впервые, и мне было интересно ходить между ними и слушать их разговоры. Как же много они говорили о политике! Почти все собравшиеся были членами Христианско-демократического союза, и им определенно не нравились последние изменения в жизни университета: слишком много там стало левых, слишком много социалистов. Еще говорили о театре, причем впечатление было такое, будто они ходят туда каждый вечер. Все было не так, как в Америке, где на вечеринках мы обычно обсуждали другие вечеринки – и прошедшие, и предстоящие. Девушки здесь не особенно увлекались косметикой, но некоторые из них были весьма хороши собой. Через какое-то время я заметил двух девушек, оживленно болтавших друг с дружкой, и решил подойти к ним попытать счастья. Мы познакомились, и девушки улыбнулись. Одну звали Барбара Умбах, она жила в Берлине, другую – Карин Хаух, она приехала из Гамбурга. После того как Барбара сказала, что в другом углу комнаты стоит ее жених, я сосредоточил все свое внимание на Карин. Выяснилось, что отец ее работает в частной автотранспортной компании «Кюне и Нагель» и что в Гамбурге они живут на Ауссенальштер, что, как я слышал, было совсем неплохо.
53
Буквально – каморка, конура; так в Германии иногда называют квартиру; ср. русское «хата».