Преданное сердце
Шрифт:
Одно меня утешает – то, что в проигрыше оказался я, а не ты. Я потерял ту, которая была мне дороже всех на свете, – единственную женщину, которую любил. У тебя же теперь могут возникнуть новые надежды, перед тобой лежит будущее, где не будет человека, который рано или поздно все равно бы тебя предал. Если тебе сейчас грустно, то знай, что мне грустнее во сто крат; если же тебе противно, то поверь: никто не противен мне более, чем я сам.
Не стану просить прощения ни у тебя, ни у твоего отца, ни у Юргена – знаю, что ты все равно меня не простишь. Моя душа – с вами, в Берлине, и останется там навсегда.
Любящий одну только тебя – Хэмилтон".
Не успел я
– Хэмилтон, – сказал она, – я была к тебе несправедлива. Мне очень стыдно.
– Я постараюсь исправиться, – ответил я.
– Нет-нет, я была несправедлива. – Она стояла у окна, повернувшись ко мне в профиль. Из какого, интересно, фильма, она взяла эту позу? – Ты простил мне историю с Фредом Зиммерманом, теперь я должна простить тебя.
Через каких-нибудь полчаса гроза прошла совсем: к Саре Луизе вернулась ее всегдашняя жизнерадостность, а я стал пытаться прогнать свое уныние. По возвращении в Нашвилл Сара Луиза всем говорила, что наше путешествие в Париж прошло замечательно.
Дома меня ждало извещение о денежном переводе из Берлина на сумму пятьсот долларов. В первый момент я не понял, в чем дело, а потом меня осенило: это Эрика вернула те деньги, которые я дал ей на билет и на мелкие расходы. Неделю спустя ценной посылкой пришло ее обручальное кольцо.
ГЛАВА IX
Время играет подчас шутки с человеческой памятью. По идее, те четыре года, которые прошли с первого моего свидания с Сарой Луизой до нашего медового месяца, должны были бы занимать в моем мозгу в пять раз меньше места, чем последующие двадцать лет. На самом же деле – все наоборот. Чем старше я становлюсь, тем яснее понимаю: то было единственное время, когда я жил цельной жизнью. Впечатление такое, будто те четыре года длились двадцать лет, а следующие двадцать лет – четыре года. Вспоминая время с пятьдесят седьмого по семьдесят седьмой, я вижу себя в самых разных качествах – и банкиром, и отцом семейства, и спортсменом, и прихожанином, и жуиром, – но все это не слито воедино.
Когда я изучал в университете английский язык и литературу, было такое модное выражение, придуманное Элиотом, – "диссоциация чувствительности". Мне нравилось, как оно звучит, и я постоянно его употреблял. Помню, в общежитии братства "Сигма хи", когда ближе к ночи разговоры переходили на серьезные темы, я объяснял другим братьям, что Западный Человек перестал быть целостным еще во времена Джона Донна – именно тогда произошла диссоциация чувствительности. Мои товарищи приходили в некоторое беспокойство и спешили сменить тему, но я упорно держался за это выражение – как и за некоторые другие словечки, популярные у нас на факультете: "объектный коррелят", "негативная способность" и "ложное олицетворение". Элиот, Ките и Пейтер были тогда в моде, и все считали себя обязанными уметь ввернуть в беседе какую-нибудь цитату из них. С теперешней точки зрения все это, конечно, сильно смахивает на самолюбование, и сейчас я просто не могу себе представить, что всерьез говорил такое. Тем не менее идея диссоциации чувствительности вполне могла бы возникнуть из анализа последующих двадцати лет моей жизни.
Не знаю, каким я казался другим. Люди совершенно не умеют давать оценку тому, что думают о них окружающие, поэтому, весьма возможно, никто ничего странного и не заметил. Как-то Манни дал мне почитать "Даму с собачкой" Чехова, и там было одно место, к которому я потом
Что думали обо мне окружающие? Возможно, они считали меня столпом общества, потому что в течение двадцати лет я трудился не покладая рук, делая то, что должен был делать. Если бы я умер в 1977 году, в газете «Теннессиец» наверняка бы была передовица, озаглавленная "Тяжелая утрата", – некролог, который наполнил бы гордостью сердца моих родных. Выглядело бы это приблизительно так:
"Сегодня в 13.00 в церкви св. Марка состоится панихида по Хэмилтону Поуку Дэйвису, первому вице-президенту банка "Камберленд Вэлли", скончавшемуся в возрасте 45 лет. Похороны на кладбище "Маунт Оливет".
Уроженец Нашвилла, Дэйвис окончил школу "Монтгомери Белл Экэдими", а затем Вандербилтский университет. Учился в школе военных переводчиков, служил в армейской разведке. По завершении службы в 1957 году начал работать в банке "Камберленд Вэлли", где в течение пятнадцати лет занимал пост начальника международного отдела. Один из зачинателей международного банковского дела на Юге, Дэйвис был президентом нашвиллского отделения Американского института банковского дела. Дэйвис активно занимался общественной деятельностью: был президентом нашвиллского клуба мальчиков, членом правления союза "Нашвиллские братья", нашвиллского отделения Ассоциации христианской молодежи, Теннессийского ботанического сада и Культурного центра, а также нашвиллской Торговой палаты; занимал посты президента Ассоциации коммерсантов Грин-Хиллз, президента вудмонтского "Клуба Киванди", директора промышленного отделения объединенного фонда пожертвователей, а также был одним из руководителей Организации юных бизнесменов. Кроме того, он состоял в совете попечителей школы "Монтгомери Белл Экэдими" и нашвиллской детской больницы.
Дейвис являлся казначеем в совете прихожан церкви св. Марка. Он был членом студенческого братства "Сигма хи" и клуба "Бэл Мид кантри клаб", где также в течение нескольких лет исполнял обязанности казначея.
Дэйвис оставил после себя жену, миссис Сару Луизу Колдуэлл-Дэйвис, трех дочерей: Сару Луизу Дэйвис, Элизабет Дэйвис и Мэри Кэтрин Дэйвис, которые живут в Нашвилле, а также сестру, миссис Мадлену Вюртц, живущую в Оук-Ридж.
Семья покойного просит вместо цветов присылать пожертвования для церкви св. Марка".
Возможно, более подробно было бы рассказано о моей работе в банке – ведь я отдал ей все свои силы. Возможно, было бы упомянуто и о том, что одна из моих подопечных в Организации юных бизнесменов была признана лучшим коммерсантом года, что моя бейсбольная команда целых два сезона не знала поражений. В общем, некролог вполне можно было бы растянуть колонки на две. Если, как я подозреваю, окружающие видели меня таким, то Чехов, несомненно, разобрался бы в моем характере гораздо лучше. Впрочем, я и сам долгие годы не понимал, что творится у меня в душе.