Предатель. В горе и радости
Шрифт:
— Что? О чем ты?
— Они не делятся с тобой многими вещами, — Гордей сглатывает.
— Ты врешь.
— Нет, Ляль. Не вру, — горько усмехается. — Да, они хорошо учатся, очень приличные и воспитанные дети, но это не отменяет того, что Яна комплексует из-за родинки над бровью.
— Что за глупость? — у меня начинают дрожать пальцы.
— Или то, что Лев после последней тренировки хотел все бросить, потому что в клубе появился новый мальчишка, который вырывается вперед среди остальных.
—
— Все хорошо, мам, — Гордей приближает лицо ко мне и прищуривается. — Все нормально. Вот о чем я хотел поговорить, Ляль. О том, что нихуя у нас не хорошо. Сейчас этот разговор уже не имеет смысла.
— Они выберут тебя, — в отчаянии сиплю я. — После развода они останутся с тобой.
— Возможно, — вздыхает и повторяет. — Садись в машину.
Глава 39. Терпела
— Я хочу к детям! — в салоне машине на заднем сидении я накидываюсь на Гордея. — К детям!
У меня сейчас такое состояние, будто я была слепой, а после прозрела.
Нет, даже не так. Я сидела в темной, комнате, внезапно врубили свет и оказалась посреди хаоса. Глаза болят, слезятся, мозг горит паникой и ужасом.
Мои дети отвечали на мои вопросы односложно, уводили разговоры в пустую болтовню либо отвязывались ложью, в которой у них все хорошо.
После этого они, конечно же, все сдабривали объятиями и поцелуями, и была спокойно и довольной.
У нас все хорошо.
Я улыбалась, наслаждалась прекрасной семьей, а за моей спиной все было объято пламенем недоверия ко мне, отстраненности и даже настороженности.
Я оттолкнула не только Гордея, но и детей, которые ведь не дураки, и они прекрасно видели, как я позволяю себя вести с их отцом.
— Ты у меня не отберешь детей! — в ярости взвизгиваю я и в истерике замахиваюсь на Гордея. — Не посмеешь! Урод!
Он перехватывает мои запястья, сжимает их и молча смотрит в мои глаза. Без ответных угроз, оскорблений. Просто смотрит и все.
Правда в том, что ему не потребуется отбирать у меня детей. Они уйдут сами, ведь они уже уходили, и я не видела в этом проблемы.
Тогда перед выходными, когда Гордей с ними уехал отдыхать, я и им сделала больно. Я и от них отказалась.
А сколько было всего другого, чего я сейчас не могу вспомнить?
— Но я хочу посмотреть на их лица, когда они узнают, что ты не такой уж и непогрешимый, — цежу я сквозь зубы. — Думаешь, что они примут твои измены, а?
— Так ты к ним сейчас рвешься, чтобы обрадовать моей изменой? — вскидывает бровь.
— И тем, что у них будет братик или сестричка, — меня начинает трясти.
Он сжимает мои запястья крепче и немного щурится.
— Теперь-то я и сглаживать ничего не буду, — тихо угрожаю я ему, позабыв
Они молчат и не отсвечивают, прикинувшись, что ничего не слышат и, вообще, следить за дорогой куда интереснее, чем вникать в истерики жены босса.
— Ты потеряешь нимб распрекрасного папочки! За моей спиной настраивал детей против меня!
— Что еще скажешь?
А вины в нем, как не было и нет, будто и не натягивал он свою сисястую Верочку, и меня это в очередной раз обескураживает да такого, что я чувствую себя сумасшедшей дурой.
Сумасшедшей дурой, которая сама придумала Верочку с ее беременностью, но ведь она приходила. Приходила же. Гладила живот, ехидно улыбалась и смотрела на меня, как…
Как на дуру.
Как на идиотку.
— Успокоилась?
И платье ее было слишком откровенным, и эта откровенность была насмешкой над похоронами и надо мной.
Не для Гордея она старалась.
В ретроспективе ее появление на поминках было нарочито показательным, как плевок на могилу Вячеслава.
И весь наш разговор был наигранным. Тогда я видела совсем другое, а сейчас понимаю, что не пугалась она моих едких слов по поводу того, что она сглупила и потеряла Гордея из-за своей наглости.
Она наблюдала за мной, внимательно слушала мои гневные речи, в которых было много самолюбования, а ее ответы лишь подстраивались под мое возмущение. Говорила она то, что я хотела услышать в ситуации с изменой Гордея.
Она ее обрисовала для меня ее до абсурда типичной.
— Какого черта ты такой спокойный? — медленно и хрипло выдыхаю я.
— Кто-то же должен быть спокойным. Нет желания орать.
— Почему тебе нестыдно?
— Потому что нестыдно, — разжимает пальцы, — это же логично, Ляль.
— Ты себя еще считаешь правым? — я опять начинаю заводиться.
— Я просто принял истину, в которой я урод, — пожимает плечами и смотрит перед собой. — И доказывать обратное я не хочу. Надоело, Ляль.
— И я надоела?
— Ты какой ответ ждешь? — отвечает вопросом на вопрос. — И что он изменит? — Вновь смотрит на меня. — Давай честно, Лиля, наш брак превратился в пустую игру еще до Веры. Я для тебя был мужем только на бумагах. Ты меня терпела сквозь зубы.
Терпела. Да именно терпела, но в сторону развода не думала, потому что пришлось бы уйти из красивого идеального болота, в которой я принцесса.
И в возмущении с обидой за измену Гордея было много страха, что я теряю не мужа, а его семью. Мое мнимое благородство в нежелании поднимать скандал после смерти свекра было обусловлено еще отчасти тем, что я должна остаться Цветочком и идеалом, чтобы даже в такой ситуации все потом восхитились моей выдержкой.