Предают только свои
Шрифт:
— Вот видите, «лучше», — усмехнувшись, сказал Андрей. Ему не хотелось, чтобы Джен о чем-то узнала.
— Да, но вы бы слышали, каким это было сказано тоном!
— Мне кажется, что у Мейхью всегда один тон — подобострастный.
— О, это ошибка! — воскликнула Джен — Он многогранный и многоликий. У него есть клыки, Вот такие…
Она шутила. Она не боялась Мейхью. Для нее это был привычный дворовый пес, который знал своих хозяев и показывал им свои клыки только для того, чтобы лишний раз доказать: я еще пригоден к службе. У меня сохранились зубы…
— Выходит, он
— И еще как! Его остерегается даже Генри. Он говорит, что нет ничего хуже, чем укус собственной собаки. Так мы едем на концерт?
— Безусловно, сеньорита.
— Почему сеньорита?
Андрей улыбнулся.
— Такой я вас вижу на своей картине. Вы в длинном красном платье на испанский манер.
— О-о! — воскликнула Джен. — Мне это нравится. Я приеду к вам на Оушн-роуд. В среду. Вас устроит?
— В среду? Чудесно! Только заранее позвоните.
Она приехала рано утром. На ней было красное платье и такая же красная шляпа. Золотой перстень блистал огромным рубином.
Андрей провел Джен в мастерскую и с книгой на коленях усадил у окна.
На светлом фоне оконного прямоугольника распущенные волосы Джен походили на золотое руно. Андрей вдруг ощутил, что призрачность света, подчеркнутая нежность фона вовсе не подходят для леди. Он ясно, как умеют делать художники, представил, как ее следовало рисовать. Он увидел силуэт большого, расцвеченного огнями города, прямые улицы, темные провалы неба без звезд и Джен на первом плане, надменную, холодную. Потом он смыл воображаемый фон, и она осталась одна в сиянии роскошных волос, как богиня любви и золота.
Андрей решительно шагнул к мольберту и стал набрасывать контуры портрета. Джен, отложив книгу, следила за его движениями.
— Вы рады, — спросила она, — что я пришла?
— Да, конечно, — ответил он, не поднимая глаз.
— И только?
Андрей почувствовал, как дрогнуло сердце. Он, словно во сне, далеко и приглушенно слышал свои слова и в то же время очень ясно отдавал себе отчет, почему это с ним происходит. Он любил Джен. И не мог ничего с собой поделать.
Он в отчаянье подумал, что подобное состояние должен испытывать человек, попавший в глубокую песчаную яму. Чем больше он прилагает усилий, стараясь выбраться наружу, тем глубже погружается в песок, тонет в нем. Может быть, ему не стоило сопротивляться? Просто положиться на волю волн и лишь изредка подгребать, чтобы не очень сильно сносило в сторону. Но именно такой пассивности он и не мог себе позволить. Он знал, что обязан овладеть собой. Сжаться, подавить чувство силой воли. Иначе ему нельзя.
— Вам не скучно молчать? — спросила Джен в самый разгар работы.
— А разве я с вами не разговариваю? — откликнулся он удивленно. — Мне казалось, что я болтаю без умолку.
— Вы молчите как рыба. А я хочу говорить. Можно мне задавать вопросы?
— Это ваше право.
— Тогда отвечайте. Вам нравится Горки?
— Горки? — Андрей постарался воскресить в памяти что-либо стоящее из работ этого модного художника. Первой вспомнилась «Вода у цветочной мельницы». Не будь у полотна названия, никто бы никогда не догадался, что на нем изображено. Вся картина
— Извините, Джен, но мне не хотелось бы говорить о вещах, которые я не могу заставить себя называть искусством. Хотя разрисовать ткань так, как может Горки, я не способен.
— Вы против модернизма?
— Сознание человека, угнетенного неизлечимым СПИДом, до самой смерти остается сознанием. Но это больное сознание, потому что болен весь организм. Модернизм — продукт больной цивилизации. Утрата духовных идеалов, давление перенаселенности городов на психику, разрушенная экология. Что можно ждать от художника?
— Категорично, но честно, — сказала Джен. — Спасибо вам, Чарли. Я бы не смогла признаться, что не понимаю того или иного художника. В подобных случаях принято делать серьезный вид и произносить нечто неопределенное: «Да, пожалуй, в этом что-то есть…» А что именно, не уточнять. Люди панически боятся вслух сказать: «А король-то голый…»
Она посмотрела на Андрея глубокими, широко открытыми глазами, и он окончательно понял, что его так волновало и беспокоило до сих пор: во взгляде Джен светилась необъяснимая напряженность. И, поняв это, он сразу представил, как надо ее рисовать, чтобы не убить, не приглушить остроты этого тревожащего душу взгляда, а, наоборот, подчеркнуть его, оттенить.
Несколько решительных движений кистью — и вот, словно переводимая с серой полупрозрачной бумажки, картина начала вдруг оживать и светиться. Теперь, уже заранее радуясь удаче, Андрей заметил, что лицо Джен, гордое и властное, придется несколько притенить, смазать, чтобы только глаза, одни глаза стали центром портрета.
Когда работа идет хорошо, и ты чувствуешь, что все получается именно так, как задумано, больше того — лучше, нежели ты предполагал, настроение поднимается, исчезает чувство усталости и ощущение времени. Может быть, это и есть вдохновение?
— Вы меня совсем замучили, — сказала вдруг Джен. — Дайте же взглянуть, что там у вас получается.
Она в изумлении остановилась перед полотном.
— Неужели у меня такие глаза?
— Не знаю, — ответил Андрей, — но я их вижу такими.
Он вытер руки холстиной и в изнеможении опустился в кресло. Только сейчас дало о себе знать чувство усталости.
— Что вам помогает так рисовать?
— Как именно?
— От взгляда на этот портрет мне самой становится не по себе. Неужели я такая?
— Какая?
— Красивая…
— Да.
— Вы не ответили, что вам помогает так рисовать?
— Любовь. Нужно любить человека…
— Женщину?
— Женщину тоже. И тогда увидишь в ней то, что она сама не видит в себе.
— Почему же не на всех портретах женщины прекрасны? Например, у Модильяни?
— Потому что он никогда их не любил. Или его любовь была любовью психопата. Безобразность портрета отражает уродливость души мастера.
Андрей плеснул в стакан немного виски, разбавил содовой. Тонкий аромат прокопченного дымком ячменя действовал успокаивающе.