Предчувствие: Антология «шестой волны»
Шрифт:
Слав снял очки и посмотрел в их стёкла.
— Что будем делать? — спросил он.
— Всех расстреляем в тёмном подвале, — предложил я.
— Но куда-то этот лист надо передать.
— Куда?
Слав покачал головой.
— Не знаю.
— И я не знаю. Может, Лёва знает?
Лёва посмотрел на меня поверх стакана и хмыкнул.
— Нет, мужики, давайте, все эти ваши штучки без меня.
— Вот видишь, — сказал я, — некуда нам это девать, Слав,
Слав прижал ладони к вискам и закрыл глаза.
— Хоть на диск закатать да спрятать, — сказал он.
— Закатай, — согласился я, — может быть, это и выход. Закатай, а я попробую перевезти.
Слав кивнул и резко — как он любит это делать — поднялся и ушёл.
Я посмотрел на стакан остывшего чая и тарелку с сосисками. Есть не хотелось.
— Ну что, — предложил Лёва, — выпьем за всеобщее Объединение, новые горизонты интеграции и сверкающие звёзды?
— Угу, — сказал я. — Именно так. Только против.
После работы я пошёл к Кире.
Имею обыкновение иногда к ней заглядывать. Мой рабочий день укороченный, и с Лёнечкой мы не пересекаемся. Он ведь допоздна на своём ответственном посту.
Кира каждый раз, увидев меня, разводит руками и говорит про лета-зимы. Мы целомудренно чмокаем друг друга в щёчку и идём пить чай. Обсуждаемых тем три: что нового, искусство и политика. Именно в такой последовательности.
Вот проговариваю это всё, и получается, что наши встречи — протокольное шарканье ножкой. А ведь на самом деле они мне кажутся очень даже непринуждёнными. И небезынтересными для высоких разговаривающих сторон.
С другой стороны, иногда я думаю, что есть что-то ущербное в самой идее подобного общения с любимой девушкой. Как есть что-то ущербное и в однонаправленной любви. Тут ты неравнодушен не столько к предмету «нежной страсти», сколько к своей рефлексии по поводу неразделённости чувств. Возможно даже, что это разновидность мазохизма. Ибо я убеждён, неразделённая любовь — индивидуальный феномен личности, её осознанная позиция…
Мы сидим за маленьким круглым столом. По-моему, ему лет пятьдесят, как и электрическому самовару, в котором долго закипает вода. Как там у классика: «И самовар у нас электрический, и сами мы довольно неискренние»… А всё-таки есть что-то в этом самоваре, и в столе есть. Наверное, потому, что псевдорусский стиль лучше псевдореального.
— Через двадцать лет мы уже будем жить после Объединения, — сказала Кира и, зажмурившись, улыбнулась.
— А ты уверена, что после Объединения мы вообще будем жить? — спросил
— Ты просто злишься, Лани.
Она с полуулыбкой посмотрела в мою сторону и тряхнула головой.
— Нельзя быть таким меланхоликом. В конце концов, почему бы и не радоваться идее Объединения?
— Сейчас ты скажешь: разве не для этого жили наши отцы и деды. Было это уже. Поверь мне на слово, было.
— А между тем Леонид говорит…
— Ну, если сам Леонид…
— Лани, а это уже мелко.
Ну, и что, что мелко, подумал я. А вслух сказал:
— Извини.
Странно. Вот я уже и извиняюсь из-за Лёнечки.
А в кармане у меня лежит диск, на котором помимо прочего весь Леонид Клаевский, в разрезе и с комментариями специалистов. Получается, что Лёня — стукач. Что он продаёт личные номера и пароли своих сослуживцев. Что он сторонник с восьмилетним стажем.
И вот я сижу, смотрю на его жену и говорю ей: извини.
Наверное, это любовь.
Не отдать ей диск — любовь. И отдать ей диск — тоже любовь.
Такое липкое холодное чувство.
Про него много врали в умных и красивых книжках, и только старина Шопенгауэр тихо говорил нечто, похожее на правду.
— Мне можно быть немного злым. Я вчера сдавал кровь.
Кира сразу напряглась. Она внимательно посмотрела мне в глаза, и я подумал, что они не такие уж и карие.
— И что? — спросила она.
— В ближайшие три месяца выбраковывать не будут.
— Слава богу, — вздохнула Кира.
— А вот это лишнее.
— Ты о чём?
— Об упоминании религиозного термина. Тебе нельзя, ты на хорошем счету.
Кира поджала губы.
— Ты прав. Хотя я этого и не понимаю.
— Если так, тебе пора записываться в диссиденты.
Кира налила себе ещё чаю, но вместо того, чтобы его пить, поставила чашку на подоконник.
— Ты же прекрасно понимаешь, что это бутафория.
— Что бутафория? — поинтересовался я, разглядывая календарь — такой же, как у меня, но не истыканный дротиками.
Кира чертила пальцем на стекле слова какого-то нового откровения.
— Всё бутафория, Лани. Ты делаешь вид, что борешься против властей, а они — что считают это серьёзной проблемой.
— Не люблю я это слово — борьба.
— Ты вообще не любишь конкретных слов.
— Почему же, конкретное слово «любовь» мне очень даже нравится.
— Снова будешь ко мне клеиться?
— Что ещё значит «снова», я разве когда-нибудь переставал?
Кира засмеялась.