Преддверие (Книга 3)
Шрифт:
– Прочь с дороги, воронье!
– Священник неожиданно остановился со своей ношей в руках: в его синих молодых глазах вспыхнул жестокий огонь. Человечины захотелось?
– Н-но ты, поп, - немного неуверенно произнес Тушнов, поднимая наган, неуверенность вызвала сдерживаемая сила, клокочущая в этом глубоком, исходящем из широкой груди голосе.
– Дырку в шкуре просверлить? Я мигом...
Все оставалось по-прежнему: их было двое, и они были вооружены, а священник, с занятыми руками, стоял перед ними - безоружный, пеший, один... И все же... Говорить так не мог беспомощный
– А черт с ним, брось, патрона жалко, - нехотя, но почему-то знал, что беспардонная эта слабина не найдет возражений у приятеля, проговорил Дроздов.
– Пускай возится - эта сволочь все равно подыхает...
– Уж его точно, - бросил Тушнов, не глядя, однако, на товарища. Поехали!
Комсомольцы повернули лошадей и поскакали догонять колонну.
2
Это были мягкие черные волны - медленно качая, они плавно и скользяще вели куда-то, они уносили... Не было мысли, не было боли - были только уносящие, качающие черные волны...
И был неожиданно вспыхнувший синий огонь где-то вдали - синяя, идущая наперерез мощная высокая волна, она мчалась, рассекая движение черных волн, нарушая их ход, сметая все на своем пути, - она захлестнула и подхватила, увлекая обратно, подбросила на стремительном изгибе гребня - и с силой швырнула вниз, озарив сознание ослепительной вспышкой боли, последовавшей за хрустом впивающейся в грудь прохладной иглы...
"ГОСПОДИ, ВОЗДВИГНИ СИЛУ ТВОЮ И ПРИИДИ ВОЕЖЕ СПАСТИ НЫ!"
Вспышка боли озарила грозное, со сверкающими глазами и гневно раздувающимися ноздрями, лицо воина, который повергал какого-то невидимого врага. Это был древнерусский воин - длинные русые волосы его были схвачены повязкой на высоком лбу..:
"ДА ВОСКРЕСНЕТ БОГ, И РАСТОЧАТЬСЯ ВРАЗИ ЕГО".
В этом лице было упоение боя...
"И ДА БЕЖАТ ОТ ЛИЦА ЕГО НЕНАВИДЯЩИИ ЕГО, ЯКО ИСЧЕЗАЕТ ДЫМ ДА ИСЧЕЗНУТ".
Освещаемое вспышками боли лицо не исчезало, оно возникало тем явственнее, чем мучительнее становилась раздирающая боль.
В затылке стало горячо, так горячо, будто там разгорался костер... Тяжело и быстро застучало сердце.
Где-то между ребрами в живой плоти скользнул стальной быстрый холодок: нервы натянулись в безмолвном крике всепоглощающей боли и порвались.
...Рот обожгло спиртом: невыносимый запах спирта ударил в ноздри.
– Теперь дыши глубже, - произнес успокаивающе мягкий голос где-то рядом.
– Грудь освободилась. Дыши.
В голосе была неожиданная усталость.
3
– Задал ты мне работы: общее истощение да гнойный плеврит... Сколько лет назад ты сослан?
– Уже четыре года.
– Сколько тебе лет?
Вопросы звучали как приказания - но не подчиняться им отчего-то было немыслимо.
– Около двадцати.
Странный священник сидел в ногах кровати: рука его еще лежала на пульсе Андрея.
Бревенчатая, с железной печкой комната была обставлена скудно и просто. Пестрые ситцевые занавески закрывали дверь в сени - комната была единственной: вторая дверь из нее вела в операционную. Под
– Срок?
– Пожизненно.
– Что было причиной или поводом для ареста?
– Я шел по делу о заговоре Таганцева.
– В шестнадцать лет?
– священник сдержанно улыбнулся.
– Тебе около двадцати лет, и почти четверть из них ты провел по тюрьмам. Как тебя зовут?
– Андрей Шмидт. А Вы... Вы...
– Пораженный неожиданной догадкой, Андрей попытался приподняться, но священник мягко ему помешал.
– Ведь Вы Владыко Лука, Вы - Валентин Феликсович Воино-Ясенецкий! И Вы - Вы - здесь!
– Да, я - Воино-Ясенецкий.
Воино-Ясенецкий оказался почти таким, каким когда-то и представлял его Андрей по рассказам Даля: широкоплечий, высокий, с чем-то хищно-львиным в посадке крупной головы и красивых чертах лица - он казался властным и суровым, но в этой властности не было властолюбия, а в суровости безразличия. Весь облик его дышал скорее грозным мужеством, чем благостью: с ним невольно связывалось представление о черном клобуке инока Пересвета это был священник-воитель.
– Ты - лютеранин?
– Нет, я православный.
– Ты все четыре года не причащался?
– Да, конечно.
– Ты устал - попытайся уснуть. Ты хотел бы исповедоваться сегодня вечером?
– Да... мне хотелось бы. Очень хотелось.
– Хорошо, сын мой. А теперь - спи, - с осторожностью укрыв Андрея вторым, меховым, одеялом, Воино-Ясенецкий сложил пальцы хирурга в благословляющей щепоти.
4
Высокие пятистенки дома с небольшими окнами, расположенными довольно высоко от земли... Но стоят не в ряд, а словно хотят попросторнее рассыпаться под этим высоким небом... И от этого ли или от того, что деревья чахлы и редки, а окоем - бескраен, крепкие, с высокими крышами дома кажутся маленькими детскими игрушками, разбросанными по огромной доске стола. В России, когда выходишь на деревенскую улицу даже с домишками куда ниже и плоше этих, пространство замыкается ощущением жилья, места, обжитого людьми...
А здесь человек чувствует себя беззащитным и крошечным, затерянным в бесконечности раскрывшихся под этим высоким небом простором.
Туруханск... Простор пространства, переливающегося через называемый городом поселок... Деревянная колокольня городской церкви.
Андрей покачнулся: перебирая рукой колья редкой изгородки, сделал еще два шага до сваленных в кучу бревен и сел. Голова была очень тяжелой захотелось уронить ее в колени, но Андрей заставил себя не делать этого он давно уже заметил, что силы восстанавливаются быстрее, если заставлять себя делать усилия...