Преднамеренная
Шрифт:
Из-за темноты, из-за боли, я почти ничего не видела, от слёз в глазах плыло, свет от редких фонарей делал только хуже, и я быстро перестала понимать, где я. Надо было найти хоть каких-то людей, но никого вокруг не оказалось: ни подростков, ни полуночничающих парочек, ни пенсионеров с бессонницей. Иногда я замечала светящиеся окна, но во всех подъездах стояли крепкие железные двери, иные с засовами и огромными замками; я никак не могла пробраться в дома.
Я ничего не слышала, кроме шлепанья собственных подошв. Казалось, никто меня не преследовал, и я перешла на крадущийся шаг. Противоестественная тишина пугала.
Мне нельзя было оставаться на улице: даже если эти уроды отстали, оставалась моя
Крадучись, я выбралась во дворик между старыми приземистыми домами – не выше чем в три этажа. Я и не знала, что поблизости есть настолько старая застройка. Хорошая новость: в таких старых домах редко ставили железные двери – и действительно, в первом же подъезде дверь оказалась самая обычная, деревянная, рассохшаяся, даже слегка приоткрытая. Фонарь горел только с улицы, сам дворик оставался тёмным и тихим. Меня затрясло: показалось, что кто-то из сумасшедших поджидает меня в зарослях мальвы и топинамбура; делать, однако, было нечего. Кроме манящей двери в доме было манящее окно на втором этаже – освещённое. Свет пробивался через старушечьи кружевные занавески, и вроде бы я слышала радиопередачу, из тех, которые любят одинокие бабульки.
С улицы зашумело, завыли шины об асфальт, закричали пьяным голосом, эхом задробилась скверная, невнятная музыка. Я очнулась, вздрогнула и метнулась к подъезду. Ноги болели, кажется, я их натёрла, но это было ничего по сравнению с болью в виске.
Изнутри подъезд оказался неприятным. Я готова была к кошачьей вони, или, чего уж там, к алкоголику, спящему на лестничной площадке – но ничего из этого не было, а была мерзость запустения. Пахло, как пахнет на заброшенной стройке: отсыревшим бетоном, ржавчиной, застарелой мочой, затопленным подвалом. Ступеньки были раскрошившиеся, древние, и что самое отвратительное, продолжили крошиться у меня под ногами. Насколько же старым был этот дом? Я не знала; я не знала и как его обошла стороной волна капитальных ремонтов. Во всём городе, наверное, не осталось таких запущенных мест.
Поднявшись на второй этаж, я поняла, что не знаю, в какую квартиру звонить. Коридор оказался неожиданно длинным, дверей было слишком много, я не могла понять, как их оказалось так много. Наверное, подумала я, это общежитие. Почему тогда нет коменданта? Мысли путались, я заставила себя вспомнить, что эти вопросы: почему двери, почему длинный этот коридор так меня пугает – всё это неважно, а важно найти телефон и позвонить в скорую. И в милицию.
Я постучала в ближайшую дверь. Номера на ней не было, но над глазком висела приклеенная на прозрачный скотч бумажка с нарисованным синими чернилами знаком: спираль, и глаз. Наверное, подумала я, в народном докторе снова учат лечить геморрой по заветам предков.
Дверь не открыли, я постучала в следующую. Присмотревшись, нашла кнопочку звонка, надавила. Лампочка на весь коридор была одна, тусклая, ватт на сорок, тени от неё были изжелта бурые, от этих теней и общей запущенности меня мутило всё сильнее. Я почти отчаялась и решилась идти дальше, вглубь коридора, где волнообразно шевелилась темнота, когда дверь распахнулась, хозяйка квартиры выглянула, взяла по-свойски меня за запястье и ввела внутрь. Внутри было душно и жарко, и неудивительно – я заглянула на кухню, проходя мимо, и увидела, что все четыре конфорки зажжены, и на всех что-то варится, переливаясь серой пеной через края кастрюль. Запах стоял ужасный, но я ничего не сказала, потому что в чужой монастырь со своим уставом не лезь, и, в конце концов, всегда остаётся элементарная вежливость. Отец хозяйки, как и она сама, косой, покрытый неопрятной редкой шерстью, принял меня из её рук в комнате и усадил напротив себя на табурет. Табурет был старенький, сидение оказалось не закреплено и при каждом неловком движения норовило
– А можно мне от вас позвонить? – спросила я, и отец хозяйки ещё сильнее оттопырил губу – с губы потекла слюна, закапала ему на впалую грудь, прикрытую нечистой майкой. – Мне ненадолго, – заверила я. Отец хозяйки наклонился и ухнул.
– Я не хотела вас обидеть, – сказала я, поднимая руки, но он ещё больше расстроился, наклонился ко мне ближе, задрожал слюнявыми губами и раздул ноздри, подвывая и урча. Хозяйка, почувствовав беду, примчалась с кухни, мерно бухая кривыми и толстыми ногами, тоже завыла, показывая редкие зубы, каждый – с фалангу указательного пальца. Когти её заскребли по дверце секции, и я поняла, откуда царапины, которые я заметила на стенах, и почему обои в коридоре висят лохмотьями; надо же, а я думала, что у них тоже неладно в семье, хорошо, что не спросила, неловко бы вышло.
Дверь хлопнула, хозяйка обернулась, поскуливая. Я уже поняла, что телефона тут не допросишься, и попыталась встать. Сидение табуретки свалилось мне под ноги.
– Извините, – сказала я. От запаха варёной гнилятины мне было совсем нехорошо.
– Уж они извинят, – сказала девушка с остановки, заглядывая в комнату. – Вот ты где, ну ты, конечно, спринтер. Пошли давай, что стала. Ап, ап! Ножками.
Я заплакала от усталости и страха, но позволила ей взять себя за руку и вывести из квартиры. Хозяйка и её отец наблюдали за нами, молча и синхронно подёргивая верхними губами.
6.
Мы шли молча. Я беззвучно рыдала. Хватка на моём запястье была крепче железа. Дворик с топинамбуром остался далеко за спиной, когда девушка, наконец, остановилась и посмотрела на меня.
– Ну, ты как? – спросила она неожиданно сочувственно.
Мы оказались в каком-то ещё незнакомом дворике, почти под фонарём. Над нашими головами что-то летало в конусе света, сталкивалось с хрустом и сыпалось на землю. Девушка посмотрела наверх, нахмурилась – брови у неё были потрясающей какой-то ширины и густоты – и оттащила меня за руку в сторонку.
– Как ты, спрашиваю, – повторила она. – Отошла немножко? От упырей?
– От каких упырей? – спросила я и не узнала своего голоса, такой он был тихий, такой он был слабый.
– Понятно, – сказала девушка и достала сигареты из внутреннего кармана куртки.
Одета она была странно, я только тогда заметила. Я говорила уже про жару – то есть, конечно, ночью прохладнее, но всё равно жарко. А на ней была и куртка, огромная, дутая, засаленная, и плотные какие-то штаны, похожие на те, в которых ходят рабочие на стройке, и заправлены эти штаны были в сапоги, коричневые, кожаные, остроносые. Молнии на сапогах раздувались от заправленных плотных штанин, по верхнему краю голенищ из сапог торчал клочковатый мех, вроде искусственной овчины.
Мне было больно на это смотреть, и я подняла глаза.
– Сейчас, – сказала девушка и помотала в воздухе сигаретой. – Докурю, ребята подойдут, ты отдохнёшь, и пойдём. Меня, кстати, Ангус зовут, – она протянула мне свободную руку, и я посмотрела на эту руку с недоуменной брезгливостью. Ангус выдохнула дым и руку убрала.
Мне совершенно не хотелось ждать никаких ребят, и совершенно не хотелось никуда с ними идти, так что я напружинилась, готовая снова сорваться с места.
– Куда? – спросили меня из темноты. – Ты не гони, на ноги её глянь, – говоривший акал, и я поняла, что с побегом опоздала.