Предназначение
Шрифт:
– У меня жить будет ныне. – Гулким голосом сказал он, уперев не мигающий взгляд в переносье старейшины бэрьего рода.
– Так я же….
У старейшины были свои виды на новорожденного. Но волхв, кто бы стал с ним спорить, не слушая его, уже шел к дверям. Распахнул их ногой наотмашь, и обернулся.
-Не я так хочу. Боги возжелали, разлучив его с отцом – матерью. Великую славу он принесет роду – племени. А что и как, потом укажу…
Постоял, глядя за порог и сердито сопя в бороду.
– Но одно скажу…
И уже не оборачивался. Пошел прочь из городища, утопая в сугробах. А снега в тот год навалило знатно. Зверью же от бескормицу совсем худо было. Лаз в его жилье приходилось руками разгребать. И не выжил бы Радко, если бы не старый волхв. Выходил коровьим молоком, макая в него чистую тряпицу вместо материнской титьки, выкормил жовками, укрепил травами да наговорами.
Так и прижился парень у него.
Бежит Радко от борти к борти. Над головой лес шумит.
А видел ли, нет старый Вран то, о чем роду вещал да старейшине, не старому еще, хваткому мужу, знал только он, старый волхв. Но Радко, повзрослев, понял одно. Не унеси его тогда волхв его, лежать бы ему с распоротым брюхом под отцом - дубом, а дух его летел бы к богам с мольбой… Да мало ли о чем! Был бы человек, а о чем просить всегда найдется. Не свое дите, плакать не кому. А боги, глядишь, род заметят.
Пчелы рассерженно кружатся над головой. А одна даже запуталась в его волосах. Осторожно высвободил ее и разжал пальцы. Лети себе. Не зорить пришел. Попроведать…
Вран прежде, чем прибиться к роду, не мало побродил по свету. Многое знал, еще больше видел. Еще больше умел. От него Радко узнал, что и за их лесом люди живут. И дальше тоже… А уж за окаемом! И туда, на восход и на заход дороги – тропы бегут. И даже там, куда птицы летят. Правда, Радко и сам об этом догадывался. Но уж больно жутко делается. Откроешь глаза в ночи, а в очаге угольки догорают. Вокруг корни вьются. И представишь вдруг, что где – то за лесом люду разного множина и так жутко, аж в пятках свербит! Будто мурашик крохотный в дремучем лесу.
– А вот, Радко, если идти все прямо и прямо на полдень, то упрешься ты носом в море. Это вроде нашего озерца, но только сколько не гляди, краев сроду не увидишь. А за ним, за морем тем, народ живет диковинный. Ликом темен, как ты в летнюю пору. А одежонки всего то тряпица вокруг чресел, только то и всего, что срам прикрыть. Но трудники, каких поискать.
Остановится Вран, наклонится к очагу, поворошит угольки и снова вернется на свою лежанку. А Радко, затаив дыхание, ждет, когда же он заговорит снова.
– Не дома поднимают, не избы ставят, хоромины! Лесину одну на другую ставь, и то до маковки не дотянутся. Не из леса, а из каменьев. И не городища у них в три землянки за тыном, а города, кои глазом не объять. У меня поначалу от многолюдства голову обносило и дух захватывало пока не
Зимний день короток да ночь длинна. В потемках в очаге дрова пылают, угольки потрескивают. От трав и дедковых корешков дух дурмянный идет. Радка в сон клонит. Но уснуть страшится. А вдруг да пропустит чего. Волхв же говорить не спешит. Речь льется не торопко, плавно. Слова уплывают куда – то вверх, в непроглядную тьму и теряются в густых перепутанных корневищах. А потом падают вниз, прямо на Радкову голову. Душа обмирает, до того все жутко… и сладко от дедковых слов.
– И старшин, царей они хоронят тоже не по нашему, не по людски. – Вран замолчит надолго, погрузившись в воспоминания. А радко от нетерпения нога об ногу скоблит. – А кладут их со всем припасом в такую же хоромину, только завостренную, как кол, со всех сторон на все четыре ветра. Далее же и вовсе несмысленное можно увидеть. Люди чернее головешки! У меня аж в груди все захолонуло, когда увидел их, а ноги идти враз отказались….
Радко, бывало, и не заметит как под монотонную речь старика его сон одолеет. А проснется, Вран все еще у очага.
– А еще, что дивно, умеют они, - не те, кои ровно дегтем вымазаны, а те, что ликом побелее, все что промеж людей делается, или, к слову сказать, кто кого заратит или кто из сильных на ту пору усоп, в глину или в камень вкладывать, чтобы время из памяти не унесло.
Сон слетал, как сроду не бывало.
– Как это?
– Будто дите малое забавляется, резы ставит. А приглядишься, и правда, то птаху малую узришь, то челн, то воя во всей воинской справе, а то и ратая с сохой. Эх, Радко, Радко! До чего же чуден мир бывает, когда око во все стороны зрит, а не токмо под ноги.
И кружится голова от ощущения бесконечности того, что прячется за убегающим окаемом. И ночи едва хватает, чтобы соснуть малую толику. А с рассветом, едва утренняя зорька вспыхнет, чтобы разогнать притаившийся в ветвях туман, старик уже торопит.
– Будет спать, отроче. Наперед все равно не выспишься. Ростом с доброго воя выдурел, а спишь, яко красная девица в последнюю пору.
Радко и впрямь к этому году вытянулся, раздался в плечах, налился молодой неуемной силой. Глаза смотрят на мир твердо и уверенно.
И начиналось.
– А ну, отрок непутевый, реки, как турий рог прямить будешь? Придут родичи к тебе да будут вопрошать, как клей рыбий варить, чтобы стрелу клеить, а ты чем ответишь? Волхв все знать должен. И как руду – кровь заговорить, и как огневицу унять и как дитя принять. И какие коренья – травы для чего. А про то, как сквозь персты на божье око глядеть и сквозь сито в омут зреть уж и не говорю. А ты, лежень, и простого наговора не упомнишь.
И долбит, долбит его старик, пока в брюхе от глада не заурчит на все голоса. Или пока не скажет Радко урок единым духом.