Предощущенья
Шрифт:
Памяти С. Лукина
В головах у нас баксы и рублики
да азарт предприимчивых дел...
А ему просто хочется бублика,
потому что два дня он не ел,
или хлеба обычного чёрного
с крупной солью и свежей водой,
или пару картох, запечённых
на углях под горячей золой.
Мимо брызжут "тойоты" и "опели",
предлагают с лотков пирожки,
но в кармане рубахи заштопанной
у него лишь в
В них ломаются строки, как прутики,
свеже-юной листвою шурша,
и сияет, как майские лютики,
возлюбившая честность душа...
Вспоминает печального Гамсуна:
запах рыбы, сводящий живот...
А у нас в головах меж пегасами
воровская малина цветёт.
35
НА ПЛОЩАДИ
У проститутки юбка красная
и губы, крашенные мглой...
А жизнь сверкает безобразная
вкруг проститутки площадной,
автомобильная, железная,
к любви и совести глуха,
круговращаемая бездною
неутолимого греха.
ТОСКА МАГАЗИННАЯ
Бессонная тоска ночного магазина:
в витринах спят сыры, селёдки, апельсины,
спят хвостики колбас, и, как большие птицы,
не закрывая глаз, спят, стоя, продавщицы;
и лишь тоска не спит, блестит стеклянным оком
компотов и повидл, тушёнок, вин и соков,
в горячих дросселях урчит и чёрной кошкой
по залу шебуршит, садится у окошка.
А за окном — зима в перинности сугробов,
зола замёрзших звёзд... Тоску съедает злоба;
она, скрывая масть, идёт на склад, не дышит,
и хищно щерит пасть над тёплым трупом мыши.
БОМЖ
— Счастья искал, а не груду червонцев;
радостей звал, а накликал беду...
Снегом хрустя, под нахохленным солнцем
старый и нищий сквозь город иду.
36
Не для меня золотые витрины,
рокот авто и трамвайная нить,
грязной сумой пригорбативши спину,
роюсь в помойках, чтоб смерть отдалить...
Вымерзли чувства и мысли пропали,
все улетели туда, где тепло...
Ночь коротаю в крысином подвале,
коль со свечой, то, считай, повезло.
Город для вас; для меня здесь — пустыня:
взгляды людские летят сквозь меня...
Старый и нищий, живу я отныне
правдой далёкой Судного дня.
* * *
Как мерзка мной любимая жизнь
в этом городе вывесок ярких!
Волжской влаги лиловая слизь,
мшелоствольные
нищета неуютных дворов
даже в мае уныния множат;
и как рожи из адских миров,
под зонтами все лица прохожих...
Божьей волей в России родясь,
я нашёл слишком бледное небо,
но зачем-то ценю её грязь
и привык к вечной чёрствости хлеба.
Потому, приходя раньше всех
в бедный храм на заре воскресенья,
37
я молю отпустить, словно грех,
эту чёрную грусть омерзенья.
Растилайся ж, дождливый дымок,
над долиной, унылой как лапоть!
Научить ты смеятся не мог.
Научи хоть в черёмухи плакать.
ЗОЯ КОСМОДЕМЬЯНСКАЯ
"Фанатик,— так её теперь назвали,—
зомбирована, Сталину верна..."
Она ж об этом думала едва ли,
лишь верила,
что за спиной — страна;
что, грудь подставив под нацисткий молот,
она спасает общий русский кров...
Шипите, гады...
Рядом со Сцеволой
ей памятник отлит огнём веков!
ПОДЪЕЗД
Сутулый дворник /чуть за пятьдесят/,
сметя листву опавшую от дома,
в подъезд идёт, метлу торчком неся;
ему в нём всё с младенчества знакомо:
перил ржавелых мерный колотун,
облезлость стен в автографах минетных,
трухлявость рам...
Какой вдыхатель лун
нарёк подъездом этот ход для бедных?
38
Но привязалось слово, не сорвёшь —
в нём и мечта о собственных колёсах,
и памяти услужливая ложь
о шансах, что использованы косо...
Придёт в квартиру, снимет дряхлый плащ,
на газ поставит чахлую картошку:
"Плевать, что жизнь не очень удалась,
всё к пенсии скребётся понемножку".
МАМА
1
На зелёных обоях линялых
пыльной ветхости жёлтый налёт.
Под плакучим, как тьма, одеялом
моя старая мама живёт.
Не встаёт уж полгода с постели,
не хлопочет для нас у стола;
боль в глазах её, полных капели,
мне, как под ноготь злая игла.
Вы, хоть в мыслях, на тело примерьте
эти зябкие землю и твердь!..
Молит мама тихонько о смерти,
словно может спасти её смерть.
И любви моей бури и трубы
не прогонят ни боль, ни беду,
лишь ладонью, жестокой и грубой,
нежно с щёк её слёзы сотру.
2