Предсказание – End
Шрифт:
– Значит, по-плохому не хочешь? – спросил Самолетов. – Гляди, по-хорошему хуже будет.
– Это смотря что считать хорошим, ребята. Я вот о нашей с вами встрече, может быть, грезил, мечтал. Свидеться хотелось после стольких-то лет такой прямо лицейской нашей дружбы. Сева Дельвиг, Илюша Кюхельбекер и я, бедный, ветром гонимый листок, отщепенец… Да, еще был, конечно же, Фома. Фома Дантес. Что же вы его сюда не позвали, а?
– Хватит юродствовать, – Шубин сжал кулаки, лицо его покраснело. – Ты… недостоин дышать воздухом города нашего, не только по улицам ходить, после всего, что ты тут сотворил, подонок.
– Я подонок? – Герман усмехнулся. – Ну да, я подонок. А ты – отец и хозяин. В губернаторы небось
Шубин шагнул к нему и схватил за плечо. Видимо, он причинил раненой руке Германа боль, потому что тот резко и свирепо оттолкнул его от себя, встал, выпрямился.
– Ну, вот что, отцы, – сказал он. – Я и правда рад нашей встрече. И чтобы и вас немножко встряхнуть, порадовать, захватил с собой несколько снимков. Думаю, вам будет небезынтересно взглянуть на них. Кто снят, тех вам, думаю, представлять поименно не надо.
Он вытащил из кармана куртки пачку фотографий и бросил веером на стол перед Костоглазовым.
Тот склонился над снимками и поначалу ничего не понял – какая-то комната, свечи горят. Стол, покрытый чем-то черным, на столе что-то намалевано – белый круг, буквы. И внезапно он увидел лицо своей жены Марины – с закатившимися глазами, с какой-то совершенно сумасшедшей блаженной улыбкой на губах. За его спиной снимки рассматривали Шубин и Самолетов. Шубин, не веря, поднес один из снимков близко к глазам – что это? Его Юля на фото, но в каком виде? И его секретарша Вера Захаровна – щеки багровые, прическа в беспорядке – рот распялен то ли в хрипе, то ли в вопле. И все это над каким-то кабалистическим спиритическим кругом с буквами, в центре которого блюдце с черной стрелкой на донце. На следующем снимке снова Юлия – как будто в трансе или в наркотическом опьянении, а рядом с ней Кассиопея Хайретдинова – хозяйка салона и сестра, родная сестра этого наглого подонка, и еще одна девушка…
Самолетов забрал у него снимок. На нем была Кира – с взлохмаченной головой, с лицом вакханки, склонившаяся над этой совершенно дьявольской (как показалось Самолетову) писаниной на черном фоне стола. Алчный взгляд прикован к блюдцу.
Все, что происходило в комнате без окон в салоне красоты, спрятанной от посторонних глаз, все, что было скрыто и от самих участниц сеансов, – их собственный внешний облик, их жесты, позы, выражение их лиц, та самая эйфория, экстаз, ради которого они и участвовали раз за разом во всем этом спиритическом действе, – все скрупулезно было зафиксировано на пленку. Зафиксировано скрытой камерой, о которой в салоне не знал никто, кроме его хозяйки Кассиопеи – сестры Германа Либлинга.
– Это что за чертовщина? Где это они?.. Вообще, что это все значит?! – взревел Шубин.
– Это ваши жены, твоя секретарша, Сева, – ответил Либлинг. – Картинка как для палаты номер шесть, а? Я как увидел, просто забалдел. Спиритизм пополам с черной мессой, ну и все такое прочее… Забавы римских матрон. А если посмотреть с другой стороны – ба-альшой скандал. Грандиозный скандал. Тема еще для одного интервью: «Отцы города и их дражайшие половины». В вышестоящих структурах такая статейка вряд ли останется незамеченной. И эти фотки тоже. Можете их взять, пацаны, на память. Файлы в надежном месте. И если на меня и дальше будете давить, то снимки эти будут извлечены и предъявлены, так сказать, на суд общественности. В наши дни, пацаны, любят умных и не любят сумасшедших. Дойдет наверху, каким макаром ваши жены развлекаются, я думаю, ни о каком будущем – в смысле служебного роста и вообще… Усекли? Как в анекдоте: журналист подходит к мужику. «Скажите, пожалуйста, за кого будете голосовать?» – «ЕКЛМН». – «Неужели за партию?..»
Герман
– Мерзавец! – заорал он так, что его услышали в прокурорской приемной. – Как ты смеешь… мою жену… Подонок, грязный, вонючий подонок!!
На крик в кабинет сунулись стражи порядка. Но Костоглазов гаркнул на них: «Закройте дверь!»
– Фотки останутся вам на память, – Герман оторвал от себя Шубина. – А я погощу тут у вас, мне пока что не надоело.
Глава 27
По дороге из банка и как бы между прочим
После обеда в компании Самолетова Сергей Мещерский поднялся к себе в номер. Достал из шкафа дорожную сумку. Выход был простой – побросать в нее вещи, расплатиться на ресепшен – и прощай, Тихий ПОЛОУМНЫЙ Городок! Оставайся один со своими дефективными сказками. Истинно, истинно – сон разума рождает чудовищ. Нечистых тварей, охотящихся за легковерными в лабиринтах их же собственного больного воображения.
Рождает чудовищ…
Сон…
Мещерский тупо пялился на дорожную сумку. Это был уже второй, если не третий приступ «деланья ног», желания слинять как можно скорее отсюда и бросить все и всех к этой… как ее… чертовой бабушке, здешней тихогородской бабе-яге. Бросить всех. Фому и…
Он увидел перед собой лицо Куприяновой. С последним своим вздохом она просила, умоляла о помощи, не в силах уже произнести ни слова, ни имени своего убийцы. Если то, что творится здесь, в городе, по словам Самолетова, и есть самая настоящая, самая главная и единственная реальность, то вот она в чем заключена, отражена, аккумулирована – в убийстве женщины. По причине неизвестной и якобы почти мистической. Но ведь должна же быть и реальная причина?
Мещерский вынул из сумки электробритву. И, с каким-то остервенением воткнув ее штепсель в розетку, начал бриться.
Ну, я вам всем еще покажу!
Потом он принял душ, переоделся, глянул в зеркало и, оставшись доволен своим внешним видом (делаем скидку на бессонную ночь и разные там параноидальные «беседы по душам» с представителями местной городской фауны), двинул в банк. Как-никак они приехали сюда с Фомой в интересах развития собственного бизнеса. А без финансовой стороны ни одно развитие не стоит и ломаного гроша.
И вот чудо, почти у дверей местного отделения Сбербанка России он столкнулся с Фомой. Тот вылез из такси.
– Что в прокуратуре было? – спросил он с ходу.
– Дурдом, – Мещерский коротенько поведал о своей беседе с прокурором Костоглазовым в присутствии Шубина и Самолетова. Сказал, что потом обедал с Самолетовым в гостинице. Эпизод у церкви Василия Темного и последующий разговор с аккордеонистом Бубенцовым он намеренно опустил. Упомянул лишь осторожно, что «краем уха слышал странные, совершенно безумные вещи по поводу происходящего в городе».
– А я опять дом наш бывший ездил смотреть, – Фома сентиментально вздохнул. – Ничего там уже не осталось от поселка ученых, почти весь лес застроили. Я и на полигон сгонял. Раньше там все огорожено было на сотни гектаров, КПП, ток в сотни вольт, а теперь даже забор растащили на металлолом. Все сплошь секретно было. Мы сколько жили тут с сестрой, как деда ни просили, чтобы взял нас с собой туда, – всегда отказ, нельзя, запрещено. Мне потом как-то до лампы стало, а Ирма… Она всегда хотела побывать на полигоне. Знаешь, она так жадно хотела видеть все своими глазами – другие страны, другую жизнь, другую реальность. Она и в театральное так отчаянно стремилась, потому что воображала, что эта иллюзия даст ей то, чего ей так не хватало. С возрастом я все чаще вспоминаю ее, хотя мы не были с ней так уж близки, я тебе говорил. Я смотрел сейчас на наш бывший дом, и, знаешь, я не мог представить Ирму сейчас, в нашем времени – чьей-то там женой, матерью детей…