Предсмертные слова

Арбенин Вадим

Мадемуазель НИКОЛЬ де ЛИМЁЙ, придворная дама королевы Екатерины Медичи, почувствовав приближение конца, призвала в спальню к себе своего лакея. «Жюльен, — повелела она ему. — Возьмите скрипку и играйте, играйте до тех пор, пока не увидите, что я уже умерла, — ибо всё идёт к этому. Исполняйте „Поражение швейцарцев“, исполняйте с сугубым старанием и так жалостливо, как сумеете. А когда дойдёте до слов „всё кончено“, то повторите пассаж ещё пару раз». И Жюльен играл, а дама ему подпевала. Когда же он дошёл до слов «всё кончено», она обратилась к стоявшим подле её изголовья родственникам и друзьям: «Вот теперь-то и правда всему конец — да оно и к лучшему». И с этими словами отошла.

Художник БОРИС МИХАЙЛОВИЧ КУСТОДИЕВ, оторвавшись от романа Оскара Уайльда «Портрет Дорина Грея», попросил напоследок: «Когда я буду умирать, то очень бы хотел послушать похоронный марш из оперы „Сумерки богов“». Художник находил этот марш — «Зигфрид» — «сумрачного немецкого гения» Рихарда Вагнера лучшим из всех известных ему траурных маршей. И этот марш был исполнен симфоническим оркестром Ленинградской филармонии во время выноса гроба с телом Кустодиева из Казанского собора.

А автор самого знаменитого похоронного марша,

польский композитор и пианист ФРИДЕРИК ШОПЕН, умирая от грудной болезни в «весьма дорогих апартаментах» на Вандомской площади, 12, в Париже, возжелал услышать любимые мелодии композиторов Беллини и Россини в исполнении красавицы графини Дельфины Потоцкой, приехавшей к нему из Ниццы. И «она спела, подавляя рыдания», сначала гимн Страделлы, а потом и псалом Марчелло. Эти последние звуки здешнего мира умирающий маэстро слушал «с благоговейным вниманием» и повторял: «Ещё, ещё, ещё! Как прекрасно! Боже мой, ещё, ещё!» И слабым прерывающимся голосом сказал Дельфине: «Теперь-то я знаю, почему Бог так долго не брал меня к себе: он хотел доставить мне радость ещё раз увидеть вас». Потом все поспешили уйти, оставив больного наедине с доктором и ксёндзом. «Не без некоторого сопротивления вначале», он исповедался Александру Желовицкому. А затем обнял его, поцеловал и сказал: «Благодарствуйте! Благодаря вам, теперь я, по крайней мере, не умру как поросёнок», но и пожаловался: «Земля давит… Заклинаю вас велеть вскрыть моё тело, чтобы я не был похоронен живым». Потом долго молча сидел на постели, опираясь на плечо доктора. И вдруг прервал молчание словами: «Вот начинается агония». Доктор пощупал пульс и сказал несколько слов утешения, но Шопен его прервал: «Бог оказывает человеку величайшую милость, открывая ему минуту, когда наступает смерть. Мне он оказал эту милость. Не мешайте мне». На вопрос доктора, страдает ли он, Шопен совершенно явственно ответил: «Plus» («Уже нет»). Это было его последнее слово. Во втором часу ночи 17 октября 1849 года сестра Шопена, Людвика Енджеевич, написала мужу: «О, мой дражайший, его уже нет». В Европе насчитывалось тогда около тысячи очарованных Шопеном женщин, на руках которых, говорили они, он испустил дух — среди них были и дамы света в горностаях и соболях, и деревенские пастушки в ярких подборных сарафанах. На самом же деле в последние минуты его жизни в квартире, пропитанной терпким ароматом фиалок, находились только две женщины — сестра Людвика и пани Потоцкая, которой Шопен посвятил в 1836 году концерт f-moll, опус 21. Шопена похоронили на кладбище Пер-Лашез в Париже, между могилами «итальянского соловья» Беллини и Керубини. На похоронах исполняли «Requiem» Моцарта, о чём Шопен просил своего друга виолончелиста Франшомма: «Играйте Моцарта в память обо мне». Хотя поначалу хотели исполнять «Похоронный марш» самого Шопена (часть сонаты B-moll). Как и завещал композитор, его сердце, запаянное в серебряную урну, вывезли в Варшаву, где и упокоили в колонне костёла Святого Креста.

«Френсис, сыграй мне на пианино песню „Кто отведёт меня в город?“» — попросил жену Френсис бывший премьер-министр Великобритании ДЭВИД ЛЛОЙД ДЖОРДЖ. Отошедший от дел восьмидесятидвухлетний патриарх сидел на стуле у огромного окна своего коттеджа в деревушке Карнарвон, в Северном Уэльсе, и с интересом перечитывал роман Чарльза Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба». Чтение любимого автора давалось «маленькому валлийцу» нелегко, он всё больше поглядывал на горы за окном, частенько впадал в глубокую задумчивость, а то и откровенно клевал носом над очередной страницей. Но, вдруг встрепенувшись, озадачивал Френсис вопросом: «Ты отдала все необходимые распоряжения о моих похоронах этим деревенским растяпам?» Или же спрашивал семейного доктора, причём на валлийском языке: «Вы сегодня уже ходили в церковь, док?» Неожиданно роман выпал из его рук, Ллойд Джордж пробормотал нечто похожее на «Не так уж и плохо для старика», после чего впал в кому. Френсис подумала, что он уснул, и уложила его в постель. Но он неожиданно открыл глаза и произнёс два раза: «Знамение Креста! Знамение Креста!» А потом, держа за правую руку жену, а за другую — дочь Меган, в присутствии нескольких родственников и друзей, великий политик, которого народ величал «валлийской лисицей», а германский Абвер не иначе как «гауляйтером Уэльса», мирно почил, не приходя в сознание.

«Поставьте мне Иоганна Баха, моего любимого», — попросил доктора АЛЬБЕРТ ШВЕЙЦЕР. Сын Эльзаса и Вогезских гор, он ещё до начала Первой мировой войны забрался в жаркие и душные джунгли Габона лечить народ, забытый Богом и людьми. Великий Белый Доктор лежал, совсем усталый, на простой железной кровати у себя в кабинете-хижине при больнице. Эту больницу в Ламбарене он построил сам и любил всем сердцем. Он уже ничего не ел, и пульс его становился всё слабее. Приближался конец. Швейцер умирал спокойно и достойно, как умирают африканцы. Ему было девяносто лет. Вдруг он поднялся с кровати. «Хочу написать письмо», — сказал он доктору, и тот ждал чуда. Но чуда не свершилось. Не дойдя до письменного стола, Швейцер рухнул на земляной пол. «Не суетитесь, не оживляйте меня, не надо, дайте мне спокойно уйти из мира», — наставлял он Миллера и простился с ним за руку. А в далёких деревнях тамтамы отбивали печальную весть: «Старый Белый Доктор умер в своей хижине». Чёрная Африка объявила Альберта Швейцера своим приёмным сыном.

«Бен, я хочу послушать тебя сегодня вечером, за ужином, — попросил певца Бена Бранча из джаз-оркестра „Бредбаскет“ МАРТИН ЛЮТЕР КИНГ, чернокожий проповедник, философ и лауреат Нобелевской премии мира. — Я хочу, чтобы ты спел мне песню „Дражайший Боже“. И спой её по-настоящему классно. Хорошо?» — «Конечно, я спою, док», — рассмеялся в ответ Бен Бранч. Кинг стоял на балконе своего номера 306 в мотеле «Лоррейн» в Мемфисе и, облокотившись обеими руками на перила, приветствовал своих сторонников, собравшихся во дворе. «Уже холодно, доктор Кинг, наденьте пальто», — подошёл к нему помощник. «О’кей», — ответил Кинг, и в этот самый миг пуля наёмного убийцы, расиста Джеймса Рэя, ударила его в голову, аккуратно разорвав по пути галстук, чуть ниже узла. На могильной плите Мартина Лютера Кинга написаны его последние слова: «Наконец-то я свободен. Наконец-то я свободен. Боже великий, наконец-то я свободен».

«О mio Dio», — произнесла на краю могилы «великая княжна ЕЛИЗАВЕТА ТАРАКАНОВА», назвавшаяся дочерью императрицы Елизаветы Петровны от её тайного брака с фельдмаршалом Алексеем Разумовским. Скоротечная чахотка с каждым днём приближала смертный конец самозванки, вероломно вывезенной из Италии графом Алексеем Орловым-Чесменским и заключённой в Петропавловскую крепость. За месяц до кончины она разрешилась от бремени

мальчиком, которого нарекли «Александр сын Чесменский» (нужно ли объяснять, кто был его отец). Авантюристка с мнимыми правами на российский престол, дочь не то пражского трактирщика, не то нюрнбергского булочника, сумевшая вскружить голову дворам Европы, она перед смертью попросила позвать исповедника. Призвали священника Казанского собора Петра Андреева, умевшего говорить по-немецки. Пленница глубоко раскаивалась: «Я огорчала Бога греховной своей жизнью в телесной нечистоте… С ранней юности я часто отдавалась то одному мужчине, то другому и считаю себя великой нераскаявшейся грешницей… Я не знаю ничего о своём происхождении и, не имея никаких преступных замыслов против России и императрицы Екатерины, не имела и сообщников. О месте своего рождения и о родителях я ничего не знаю… О mio Dio… Я русская великая княжна… Я дочь покойной императрицы… Помолитесь за меня…» — с усилием прошептала коснеющими устами пленница. Она говорила всё слабее и слабее: «Орлов… принцесса… mio caro, gran Dio…» Духовник уже не мог понимать слов умирающей. Он оставил её, не удостоив святого причастия. В 7 часов пополудни 4 декабря 1775 года княжна Тараканова, имевшая имя Августа, она же султанша Селима, она же графиня Пинненберг, она же принцесса Володимирская, она же сестра Пугачёва, испустила последний вздох, унеся в могилу тайну своего рождения, если только знала её. На следующий день бессменно сторожившие её гарнизонные инвалиды вырубили глубокую могилу во внутреннем дворике Алексеевского равелина и тайно зарыли в неё труп пленницы. «Декабря 7-го князь Голицын донёс императрице о смерти всклепавшей на себя имя». Известная картина Константина Флавицкого «Княжна Тараканова» ошибочно изображает ужасную смерть «великой княжны» во время сильного наводнения в Петербурге, когда она будто бы утонула в Петропавловской крепости, откуда её забыли или не захотели вывести. Однако Тараканова содержалась в верхних казематах Алексеевского равелина, куда не поднималась вода во время наводнения, случившегося к тому же через два года после её смерти.

В ночь с 11 на 12 мая 1809 года австрийского композитора ЙОЗЕФА ГАЙДНА разбудила пушечная канонада: канониры Наполеона Бонапарта начали бомбардировку Вены, где маэстро доживал свои дни. Неподалёку от его небольшого домика на окраине города разорвалась французская граната. «Дети, не бойтесь! — закричал из постели слабеющий старик своим домочадцам. — Там, где Гайдн, вам ничто не угрожает». Композитор лежал больной, изредка с трудом поднимаясь, чтобы посмотреть на свой любимый цветник под окнами. Предложение французов переехать ему в центр Вены он отклонил. Тогда Наполеон приказал выставить возле его дома караул, чтобы уж никто не мешал великому композитору ежедневно исполнять австрийский гимн. Постепенно угасая, Гайдн уже больше ничего не писал. Сколько ж можно, однако: одних только симфоний 118! А ещё квартеты, сонаты, оперы, мессы, песни, марши, каноны, оратории, гимны! И всё это создал композитор, который на три четверти был самоучка! Просьбы высокопоставленных любителей, желавших заполучить его сочинения и предлагавших ему за это хорошие деньги, он неизменно отклонял. Но перед самой его смертью к нему зачастил надоедливый заказчик. И тогда Гайдн сказал ему: «Высоко польщённый вашим заказом, только для вас я согласился нарушить запрет…» И с очаровательной стариковской хитростью вручил ему старую-престарую композицию, извлеченную из неисчерпаемых своих архивов. А вскоре после падения Вены к его одру заявился французский гусарский капитан Клеман Сулеми — отдать ему дань восхищения и спеть арию из его оратории «Сотворение мира». То был последний раз, когда Гайдн слушал свою музыку, хотя каждый божий день исполнял гимн Австрии. Он поднял руку и пальцем показал на небо. Гений его умолк. В тишине прозвучал оглушительный аккорд «Да будет свет»! Гайдн умер от разрыва сердца в тот день, когда французская бомба разворотила его любимый цветник. Домашний доктор зафиксировал кончину почётного гражданина Вены «в 20 минут час пополудни 31 мая 1809 года». В грохоте французских мортир и топоте башмаков вторгшихся в Вену наполеоновских гренадер смерть «доктора музыки», автора Австрийского национального гимна [1] и Государственного гимна Великобритании, осталась почти незамеченной. За гробом Гайдна шло едва ли полтора десятка человек, среди которых не было ни одного капельмейстера, но зато был Стендаль. И это понятно: шла война, в городе стоял неприятель. Гайдна похоронили на тихом венском кладбище у собора Стефанскирхе, под сенью раскидистого платана. Не прошло и трёх дней со дня похорон, как местный тюремный надзиратель, некто Петер, страстный поклонник музыкального гения, могилу Гайдна раскопал и, отделив его голову от туловища, присвоил череп себе.

1

Позднее на мелодию этого гимна воинственные тевтоны создали свою боевую песню-клич: «Deutschland, Deutschland, "uber alles» («Германия, Германия, превыше всего»).

А вот поручик ОТТО КАДАР умер с венгерским национальным гимном на устах, как и подобает истинному мадьярскому гонведу. В блиндаж, где он и его однополчане офицеры отдыхали после боя и слушали граммофон, попал крупнокалиберный снаряд. Взрывной волной грампластинку с гимном бросило в поручика, она угодила ему в голову и застряла у него в черепе. В предсмертном бреду поручик Отто Кадар во всю глотку, как заведённый граммофон, распевал бравурный разудалый гимн: «Благослови, боже, мадьяр! Боже, храни короля!..»

Величайший итальянский композитор ДЖУЗЕППЕ ВЕРДИ играл сам. Когда молодой его друг Арриго Бойто заглянул к умирающему маэстро в гостиницу «Милан», где его опекал и холил, как ребёнка, превосходный персонал коммендаторе Шпаца, то был крайне удивлён, застав Великого Старца сидящим в полумраке номера за роялем. Арриго пришёл выпросить у Верди ноты последних его произведений. Выслушав эту его просьбу, композитор зажёг на рояле лампу, придвинул к инструменту второй стул, поставил на пульт старинную нотную тетрадь и сказал другу: «Так-то, милый Бойто! А теперь давайте-ка сыграем одну из этих успокоительных и мастерских сонат несравненного Корелли. Но только одну! Больше мои глаза не выдержат». Действительно, не выдержали. Когда после ухода Бойто к Верди заглянула служанка, он, сидя на кровати, переодевался к обеду и пребывал в великолепном настроении. И вдруг со стоном повалился навзничь — Великого Старца постиг удар. Перед смертью глубокой ночью он на мгновение широко раскрыл глаза, вытянул руки поверх одеяла, как бы на клавиатуре рояля, и умер, не узнав никого из тех, кто был рядом. В своём духовном завещании Верди просил похоронить его просто, без пения и музыки: «Достаточно будет двух священников, двух свечей и одного креста. Я хочу, чтобы меня похоронили на рассвете, при восходе солнца, или в час, когда читается „Ave Maria“».