Предсмертные слова
Шрифт:
И умирающий ФРАНСИСКО ФРАНКО, который пережил всех диктаторов, присвоивших себе звание генералиссимуса, Сталина и Чанкай-ши среди прочих, изредка приходя в сознание, жаловался: «Как же тяжело умирать». Ещё бы не тяжело! После стольких-то сердечных приступов! Однажды в ночь у него случилось кишечное кровоизлияние — кровь забрызгала постель, ковёр и стену в спальной комнате: то был символический финал бурной и жестокой жизни вождя Испанской фаланги! На машине военной «скорой помощи» его доставили в больницу «Сьюдад Санитариа Ла Пас» имени самого Франсиско Франко. В течение нескольких дней трубки, инъекции и капельницы поддерживали каудильо между жизнью и смертью. Франко был жив, и только. Дворцовую камарилью это устраивало: она готова была пойти на всё, чтобы только в нём теплилась жизнь. В конце концов его дочь Ненука настояла, чтобы отцу дали умереть спокойно. Трубки отключили, и в пять часов утра с минутами «сфинкс без загадки» отдал богу душу. В политическом завещании, поспешно зачитанном уже в десять часов, Франко, «верный сын церкви», попросил «прощения у всех». «И
И австрийский эрцгерцог МАКСИМИЛИАН ГАБСБУРГ, посаженный на престол Мексики французскими интервентами в 31 год и поставленный к стенке её патриотами в 34 года, тоже всех простил: «Я прощаю всех. И молюсь, чтобы и каждый из вас простил меня и чтобы моя кровь, которая сейчас прольётся, принесла Мексике мир. Я умираю за правое дело. Да здравствует свободная Мексика! Да здравствует её независимость!» Одетый в мексиканский чёрный национальный костюм и белое сомбреро, он вручил каждому из семи солдат расстрельной команды по золотой монете со своим изображением и сказал им, указывая на сердце: «Мучачос, цельтесь хорошенько, цельтесь в грудь, прямо сюда! Не попадите в голову, чтобы мать могла узнать меня». А капитану Гонзалесу сказал: «Я в вашем распоряжении, сеньор». Гонзалес стал было извиняться, но Максимилиан перебил его: «Молодой человек, обязанность солдата подчиняться. Выполняйте приказ!» Взглянул на бездонное синее небо над Колокольным холмом в крепости Кверетаро, в ста милях к северу от столицы, вынул часы — было ровно 7 часов — и глубоко вздохнул: «Именно в такое-то утро я и хотел умереть. Жизнь всего лишь комедия…» Капитан взмахнул саблей, прозвучала отрывистая команда: «Listos! Apunten! Fuego!» Ружья поднялись, грянули выстрелы, и опереточный император рухнул на бок, лицом вниз, пробормотав напоследок: «Человек…» Подошёл Гонзалес, носком сапога перевернул тело убитого на спину, и по его команде один из солдат выстрелил Максимилиану прямо в сердце. Военный оркестр сыграл Похоронный марш. Императора положили в простой сосновый гроб, цена которому в базарный день была одно песо и 50 сентаво.
И маршал Наполеона, его зять и самый знаменитый кавалерист Европы своего времени ИОАХИМ МЮРАТ попросил перед казнью: «Солдаты, выполняйте приказ! Цельтесь в сердце, но пощадите лицо. Огонь! Пли!» И разорвал на груди рубашку с чужого плеча. Мстительные Бурбоны настигли его на калабрийском берегу Италии, схватили и расстреляли во дворе замка захудалого городка Пиццо. Сын трактирщика из Гаскони, потом простой солдат, ставший маршалом и королём Неаполитанским, Мюрат умер картинно храбро. Когда ему предложили завязать глаза, он презрительно отказался от повязки в лучших традициях поведения героя перед расстрелом. Отказался он и от стула, на котором мог умереть сидя. Вся его жизнь, жизнь «императорского петуха с плюмажем», была большой позой, он принял позу и в последнюю минуту жизни, в 6 часов вечера 13 октября 1815 года. Одиннадцать пуль из двенадцати ружейных стволов расстрельного взвода неаполитанских стрелков ударили его в грудь, одна вошла в правую щёку. Поскольку тело его и на земле ещё конвульсивно вздрагивало, офицер добил его тремя выстрелами в голову. Перед казнью Мюрат передал священнику записку: «Я желаю умереть добрым христианином». А жене Каролине, младшей сестре Наполеона, оставил письмо: «…докажи миру, что ты достойна меня… Я оставляю тебя без королевства, без средств к существованию, окружённой моими бесчисленными врагами… Будь выше этих неприятностей. Помни, кто ты и кем ты была… Храни тебя Господь». Вместе с письмом он вложил в конверт один из локонов своих шикарных чёрных кудрей и золотые часы с портретом Каролины и передал офицеру. Поднялся и сказал: «Ну, а теперь пойдём и исполним божью волю».
«Миша, прикажи своим стрелкам целиться мне прямо в сердце», — обратился отставной лейтенант ПЁТР ПЕТРОВИЧ ШМИДТ к бывшему своему соученику по Морскому училищу и закадычному другу Михаилу Ставраки. Лейтенанта Шмидта приговорили к смертной казни за участие в мятеже на крейсере Черноморского флота «Очаков» в дни первой русской революции 1905 года. Рано утром 6 марта 1906 года его и ещё трёх смертников доставили на остров Березань. Здесь у вкопанных в землю столбов их ожидала расстрельная команда из 48 матросов с канонерской лодки «Терек». За ней, на всякий случай, поставили взвод солдат с винтовками на изготовку. Шмидт, в одном нижнем белье и без шапки, усмехнулся, глядя в глаза лейтенанту Ставраки, другу юности, который командовал расстрелом: «Неужели ты так меня боишься?» А потом уж добавил: «Миша, прошу, прикажи стрелять в сердце!»
Первый Маршал Польши ЮЗЕФ ПИЛСУДСКИЙ, извечный и непримиримый враг России, всю жизнь воевавший против неё, и умер-то с именем России на устах. Угасающий от рака печени в Угловой комнате дворца Бельведер в Варшаве, «вождь и отец польского народа», кредо которого было «глубокая ненависть к России», захлёбывался в бессвязной путанице слов, пытаясь объясниться с тогдашним премьер-министром Франции, которого в спальне и не было вовсе. «Лаваль… не верьте Сталину… я должен… Россия… я должен, должен… Россия…» — повторял он с твёрдостью и раздражением в голосе. Пилсудский лежал неподвижно и только время от времени улыбался неизвестно чему. В какой-то момент его голова съехала с подушки, и адъютант майор Лепецкий поправил её. Маршал сказал ему: «Дорогое дитя…», и дыхание его вдруг прервалось. Это была уже смерть. Соратник Александра Ульянова, участник покушения на императора Александра Второго, узник Бутырской
«Какого чёрта!.. — напустилась голливудская актриса ДЖОАН КРОУФОРД на свою служанку, которая стала молиться вслух за здравие своей умирающей госпожи. — Как ты смеешь просить господа бога о помощи для меня!» И это были последние слова обладательницы «одного из четырех сказочных лиц» (другие принадлежали Грете Гарбо, Марлен Дитрих и Вивьен Ли). Несдержанная на язык Кроуфорд упрямо отвергала любую медицинскую и даже божью помощь: «Будь я проклята, если позволю себе умереть в холодной больничной палате с одной резиновой трубкой в носу, а с другой в заднице».
И замечательный американский драматург ТЕННЕССИ УИЛЬЯМС не хотел умирать столь уж бесчеловечным образом: «Я не желаю кончать свои дни в реанимации, со всеми этими трубками, торчащими из моего тела. Я не позволю этого и не думаю, что это может случиться». Поэтому он забился в роскошный двухкомнатный номер дорогой нью-йоркской гостиницы «Елисейские поля» на Манхэттене, отказывался от пищи и не хотел никого видеть. Однако всё же просил своего секретаря и компаньона Джона Уэкера всегда быть под рукой: «Ночь сводит меня с ума. Я не могу оставаться один, потому что боюсь умереть в одиночестве. Так что, спокойной ночи, я пошёл спать». И спокойно удалился в свою спальню, прихватив с собой бутылку вина. Наутро компаньон вошёл к нему и нашёл его бездыханным на кровати — одна рука была откинута ладонью вверх. На прикроватном столике стояла пустая бутылка из-под вина и лежали лекарства — таблетки, капсулы, капли от простуды и глазные капли и немного кокаина.
«Отец российского театра и русской словесности» АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ СУМАРОКОВ, в белом шлафроке и с голубой лентой ордена Святой Анны через плечо, рано утром 1 октября 1777 года, как обычно, «в бахусовом упоении», возвращался из ежедневного похода в трактир через родную Кудринскую площадь. Встречные добрые обыватели московские приветливо раскланивались с «северным Расином» и, перешёптываясь между собою, говорили: «Он хоть и крепко пьёт, да добрый человек. У него, верно, какое-нибудь горе на сердце. И пьёт он для утоления скорби душевной». Да уж! Сумароков потерял трёх жён, последняя из которых была простой крепостной девкой, а потом и четырёх сыновей: один умер в молодости, трое других утонули одновременно, пытаясь спасти друг друга. Отставленный от должности директора первого Российского театра, главного дела его жизни, рассорившись с петербургским двором, московскими властями и даже с родными, он, действительный статский советник и обладатель генеральского чина, окончательно спился, отжил для света и прозябал в нищете и одиночестве. Фёдор Григорьевич Карин, переводчик Расина, часу в 12 поутру заехал к Сумарокову в пустой, заложенный за долги дом на Пресне, где некогда цвели радушие и гостеприимство. Он застал лучшего драматурга России, «хвастливость и надутость которого при весьма небольших познаниях» были хорошо известны, набрасывавшего последние мысли на бумагу. «Это моя „лебединая песня“; это прощальная моя песнь с отечеством, — сказал он гостю, поправив на лысеющей рыжей голове сползающий парик и взяв его за руку. — Пускай его… Не бойсь…» — только и услышал от него Карин.
Умирающий итальянский живописец Раннего Возрождения ПЬЕТРО ПЕРУДЖИНО отбивался от священника, пришедшего исповедать его: «Не надо, не надо. Мне просто интересно узнать, что случается в потустороннем мире с тем, кто умер без отпущения грехов».
«Никаких врачей, никаких священников!» — потребовал у своей дочери президент США ЭНДРЮ ДЖОНСОН, тот самый, который купил у России Аляску, выложив за неё на бочку 7,2 миллионов долларов золотом. После обеда он прогуливался с дочерью и внучкой по саду, когда неожиданно потерял сознание. Придя в себя, Джонсон успел сказать: «Мне нечего бояться смерти… По мне, она просто тень божьего хранящего крыла». Тело покойного завернули в полотнище американского флага, под голову ему положили Конституцию и похоронили под плакучей ивой, росток которой он когда-то привёз с могилы Наполеона на острове Святой Елены.
«Оставьте меня в покое. Я никого не обидел, и мне не в чем исповедоваться», — ответил своей прислуге ГОТФРИД ВИЛЬГЕЛЬМ фон ЛЕЙБНИЦ на его предложение позвать исповедника. Накануне знаменитый философ, весёлый и бодрый, неожиданно подвергся сильнейшему припадку подагры. Вызвали лейб-медика Зейпа — тот прописал тайному советнику фон Лейбницу снадобья, и сам отправился за ними в аптеку. Как только доктор вышел, страдания больного до того усилились, что он почувствовал приближение смерти и, спросив у слуги бумагу и перо, принялся что-то писать, скорее всего свой труд «Анналы», которые довёл до 973 года. Но когда хотел прочитать написанное, то не мог разобрать ни слова. Он разорвал написанное и прилёг на кровать; хотел снова приняться за работу и опять бросил бумагу. А когда слуга стал говорить ему о смерти, спокойно возразил: «И другие люди должны умереть…» Смерть вырвала перо из его рук на середине предложения. Лейбниц надвинул на лицо ночной колпак, повернулся на бок, лицом к стене, и тихо скончался около 10 часов вечера, в субботу, 14 ноября 1716 года.