Предсмертные слова

Арбенин Вадим

Вот и другой весёлый барон, СЕНТ-ЭЛЕН из Риги, задолжавший английскому банкиру Коллинзу тысячу экю, просил передать ему такую прощальную записку: «Как честный человек, я ничего с собой не забираю, даже долгов, которые оставляю там, где их понаделал…»

Субботним вечером 1 июля 1961 года ЭРНЕСТ МИЛЛЕР ХЕМИНГУЭЙ поужинал с женой Мэри в «Христиании», лучшем ресторане городка Кетчем, в штате Айдахо, неподалёку от лыжного курорта Сан-Вэлли, и в хорошем настроении вернулся домой. Перед сном, уже в ночной голубой пижаме, он долго и тщательно чистил зубы, потом подпел жене весёленький итальянский мотивчик: «Tutti mi chiamano bionda. Ma bionda io non sono» («Все говорят, что я блондинка. Но я и не блондинка вовсе») — «Porto capelli neri» («Я ведь брюнетка») и прошёл к себе в спальню. «Спокойной ночи, мой ягнёночек, — окликнула его на ходу Мэри. — Хороших тебе снов». — «Спокойной ночи, мой котёночек», — в тон ей ответил он,

включая ночничок. Голос его был тёплым и дружеским. Ранним воскресным утром, ярким и безоблачным, Хемингуэй в красном «императорском» халате на цыпочках спустился в гостиную. Из шкафа, где хранились охотничьи ружья, он выбрал своё самое любимое, двустволку «босс», с которой поохотился немало в Африке, загнал патроны в оба ствола, осторожно упёр приклад в пол, прижал лоб к стволам и спустил оба курка. «И стоило перед этим чистить зубы?» — удивился один из обывателей. Нобелевский лауреат Хемингуэй не оставил после себя никакой предсмертной записки. Правда, незадолго до случившегося от него слышали такие слова: «Настоящий мужчина не умирает в постели. Настоящий мужчина должен умереть на поле боя, хотя бы даже и с пулей во лбу».

«А я собираюсь в путешествие, — сказал своему ночному гостю любимый писатель русской интеллигенции ВСЕВОЛОД МИХАЙЛОВИЧ ГАРШИН. — Мечтаю о нём. Это улучшит моё состояние». Они сидели за чаем в плохонькой, тесной и мрачной квартирке Гаршина в большом доходном доме у Сухопутной таможни, под Петербургом. Провожая гостя, писатель вышел с ним на «чёрную» лестницу, крутую и грязную, залитую помоями и нечистотами, и, посветив свечой в широкий пролёт, спросил того: «Неужели вас не тянет туда? А меня…» Когда гость ушёл, Гаршин, теряющий рассудок, гонимый мучительной бессонницей и тоской, спустился на несколько ступенек вниз и, неожиданно бросился вниз с четвёртого этажа. Надломленная воля не смогла остановить рокового шага. Надежда Михайловна Золотилова нашла мужа разбившимся на каменном полу. «Надя, ты не бойся, я ещё жив, — с трудом прошептал Гаршин, не раз, будучи ещё рядовым волонтёром Дунайской армии во время русско-турецкой войны, смотревший смерти в глаза. — Вот только нога…» У постели умирающего писателя в хирургической больнице («поранения, полученные при падении, были очень тяжелы»), старик Герд спросил «русского Гамлета», больно ли ему, страдает ли он. «Что значит эта боль в сравнении с тем, что здесь…» — ответил Гаршин, стиснутой рукой указывая на сердце, где ещё краснела еле затянувшаяся ранка от ушиба при падении. И всё повторял: «Так мне и нужно, так мне и нужно…» После чего впал в бессознательное состояние и уже не приходил в себя.

Английский композитор БЕНДЖАМИН БРИТТЕН, умирая у себя в «Красной усадьбе», то и дело спрашивал: «Как это произойдёт?» — «Мы будем с вами и постараемся, чтобы всё прошло как можно легче», — успокаивали его. «Будет ли больно?» — опять спрашивал композитор. «Да нет, никто из нас не хотел бы этого, и больно вам не будет».

Русский поэт АФАНАСИЙ АФАНАСЬЕВИЧ ФЕТ, автор «болезненных стихов», частенько говаривал жене: «Ты никогда не увидишь, как я умру». И вот как-то утром он неожиданно пожелал шампанского. На возражения Марьи Петровны, что, мол, доктор этого не позволит, он отослал её к нему: «Ну, отправляйся же, мамочка, за разрешением да возвращайся поскорее». Когда она вышла за порог, он срочно позвал секретаршу: «Пойдёмте, я вам продиктую». — «Письмо?» — «Да нет». И тогда с его слов она написала на листе обыкновенной писчей бумаги: «Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному. Фет (Шеншин)». Подписав записку, Фет, бывший штаб-ротмистр лейб-гвардии уланского его величества полка и камергер Высочайшего Двора, взял со стола стальной ножик в виде стилета, которым обычно разрезал бумаги и почту. Встревоженная секретарша, поранив руку, вырвала его у него. Тогда Фет пустился бегом в столовую, схватился за дверцу шифоньерки, где лежали столовые ножи, и попытался открыть её. Но тщетно. Потом вдруг, часто задышав, повалился на стул с ругательством «Чёрт!» Глаза его широко раскрылись, будто он увидел что-то страшное, правая рука поднялась было для крестного знамения и тут же опустилась. «Образчик счастливого русского писателя», Фет умер в полдень 21 ноября 1892 года от разрыва сердца, пребывая в полном сознании. Смерть его как бы была и как бы не была самоубийством. Жена, действительно, не увидела, как он умер.

Когда писатель Михаил Погодин узнал, что АЛЕКСЕЙ ФЁДОРОВИЧ МЕРЗЛЯКОВ очень болен, он тотчас же понёсся в Сокольники, где жил известный поэт («Среди долины ровныя…») и переводчик Вергилия, Гомера и Горация. Он застал того уже при смерти. Однако «венчанный поэт Московского университета» узнал своего верного ученика, и между ними произошёл такой разговор: «Я перееду к вам», — сказал эстетику Погодин. «Зачем?» — удивился Алексей Фёдорович. «Махать мух». — «Я знаю, что вы меня любили всегда…» — «Я велю прислать вам тюфяк». Но Мерзляков на это уже ничего не ответил. «Бедный!» — воскликнул Погодин и «плакал горько».

«Не принести ли тебе чаю?» — спросил смертельно больного князя АЛЕКСАНДРА

ИВАНОВИЧА ОДОЕВСКОГО его товарищ по 44-му Нижегородскому драгунскому полку Загорецкий, такой же ссыльный. «Коля, принеси-ка лучше вина. Шампанского! — попросил его князь и почти неизвестный поэт пушкинского периода. — Шампанского!» Ещё бы! Он как-никак потомок Рюрика, блестящий конногвардеец, краса и цвет русского общества! Как же ему без шампанского! «Вот этого тебе никак нельзя, милый мой», — отказал ему Загорецкий. — «Мне теперь всё можно». Сосланный Николаем I рядовым в Кавказский корпус по делу 14 декабря, князь умирал под жёсткой солдатской шинелью: его свалил зловредный колхидский климат (жёлтая лихорадка, малярия, тиф, цинга?). Он лежал в недостроенной казарме нового форта Лазаревск, на восточном берегу Чёрного моря. Ему несколько раз предлагали выехать в Тифлис, Керчь или Тамань, но он упорно отказывался. Получивший накануне горестное известие о кончине своего отца, он совсем потерял интерес к жизни. И последним его вздохом были слова: «Je reste ici comme victime expiatoire» («Я останусь здесь искупительной жертвой»). Когда прислуга и камердинер, дядька Курицын, отлучились на минуту, у него сделалась горячка. Он немного приподнялся с подушки, чтобы сесть на жёсткой походной койке, вроде больничной постели, и вдруг, опрокинувшись на спину, испустил дух. Когда князь уже лежал на столе, на его лбу вдруг выступила испарина. У всех зародилась надежда. Послали за лекарем. Но, увы… «Умер», — сказал тот. Было три часа пополудни.

Когда жестокий римский император Клавдий приговорил консула Цецину Пета к смерти за участие в заговоре, но позволил ему самому наложить на себя руки, у того долго не хватало мужества лишить себя жизни. Тогда его жена АРРИЯ выхватила у мужа кинжал и, держа его обнажённым в руке, промолвила: «Сделай, Пет, вот так». После чего нанесла себе смертельный удар в живот. Потом, подавая кинжал мужу, произнесла три коротких слова, которыми увековечила себя в истории: «Paete, non dolet» («Пет, возьми, это вовсе не больно»), И тотчас же Пет, устыдившись своего малодушия, последовал за ней — он убил себя тем же кинжалом.

Даровитый и подававший большие надежды, но пропивший свой талант писатель НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ УСПЕНСКИЙ, двоюродный брат известного Глеба Успенского, бродил по московским кабакам, где за стакан вина играл на гармонике, пел нехитрые песенки и веселил публику смешными байками о выдающихся современниках. Потерявший горячо любимую жену и дочку, окончательно спившийся и опустившийся, он однажды заглянул к дальним родственникам с просьбой о деньгах: «Это моя последняя просьба. Хочу умереть смертью Сенеки». Сенеку родственники не знали, к словам Николая Васильевича отнеслись шутя и в просьбе ему отказали: «Мы знаем, деньги вам нужны на водку». Позднее он остановил давнишнего своего приятеля, вышедшего из трактира Сазонова, что возле Смоленского рынка: «Дай мне денег на бритву, чтобы поменьше мучиться», — попросил он его. Но приятель отказал: «Зарежешься и ножиком». И Успенский послушался его и перепилил себе горло тупым перочинным ножом. Труп седого старика в рваном пальто нашёл в 7 часов утра 21 октября 1889 года легковой извозчик возле дома Щенкова в одном из глухих переулков Хамовнической части Москвы. «Это была своевольная, воистину трагическая смерть на тротуаре», — заметила московская газета.

Великий лохматый гитарист-сказочник КУРТ КОБЕЙН выстрелил себе в рот из ружья, вернее, из крупнокалиберной винтовки «ремингтон» 11-ой модели, но предсмертную записку всё же оставил. В ней много сумбура и чуши, написана она двумя разными почерками, и лишь последние слова: «Мир, любовь, наилучшие пожелания… Я ЛЮБЛЮ ВАС, Я ЛЮБЛЮ ВАС», несомненно, принадлежат Кобейну. Многие считают, что Курт не мог выстрелить себе в рот из такой тяжёлой винтовки. Вот Хемингуэй мог и Щёлоков мог, а Кобейн не мог. Смешно! Другие уверены, что он по-прежнему жив и по сей день и наслаждается райским покоем где-нибудь на Таити в компании Элвиса Пресли, Джона Леннона и Мэрилин Монро.

На другой день после Пасхи, вернувшись из караула, девятнадцатилетний поручик Измайловского полка и доморощенный философ ПЁТР ВАСИЛЬЧИКОВ, наскучив собственной жизнью и даже не спустившись к семейному ужину, написал карандашом по-французски, крупно и ровно: «Когда ты — ничто и надежда потеряна, жизнь — позор, а смерть — долг». Потом дрожащей рукой всё же дописал уже по-русски: «Скорее, пора отправляться в путь». Засим взвёл курки пистолета, подвёл его к виску, и тут грохнул выстрел.

Первая жена Маршала Будённого НАДЕЖДА ИВАНОВНА, вернувшаяся домой из театра с весёлой, подгулявшей в ресторане компанией, и сама подшофе, увидела на столике в прихожей пистолет мужа и взяла его в руки: «Смотри, Семён!..» — «Положи! Он заряжен!» — закричал маршал, который в это время снимал сапоги. «А я — боевая, я умею обращаться с оружием», — ответила ему полуграмотная донская казачка, служившая при муже медсестрой в Первой Конной Армии, и, приложив «вальтер» к виску, игриво и театрально воскликнула: «А я сейчас, Семён, застрелюсь!» И ведь застрелилась же! Пистолет действительно был заряжен, заряжен боевыми патронами, и один был уже загнан в ствол.