Предсмертные слова
Шрифт:
«Ольга Алексеевна, принесите мне, пожалуйста, воды», — попросила свою домработницу ЛИЛЯ ЮРЬЕВНА БРИК. Та принесла стакан, поставила его на тумбочку возле постели хозяйки и ушла на кухню. И тогда восьмидесятишестилетняя Лиля Юрьевна, былая пассия и муза поэта Владимира Маяковского («Надо мной, кроме твоего взгляда,// Не властно лезвие ни одного ножа»), достала из-под подушки сумку, где хранила «это самое кое-что». В простой школьной тетради, которая лежала у неё на кровати, она написала слабеющей рукой:
«В моей смерти прошу никого не винить.
Васик! (Василий Катанян, очередной муж Лили Брик. — В.А). Я боготворю тебя.
Прости меня.
И, друзья, простите.
Лиля».
И, приняв таблетки, приписала:
«Нембутал,
На всякий случай. А вдруг спохватятся и спасут…
Нет, не спасли. А прах «вдовы Маяковского» развеяли в Подмосковье.
«Дороти… я… хочу пить…» — попросил жену великий итальянский тенор, крупнейший мастер вокала ЭНРИКО КАРУЗО, умирающий от перитонита в гостинице «Везувио», на набережной Санта Лючия, в своём родном Неаполе. И вдруг, вперив в неё неподвижный, испуганный взгляд, издал оглушительный вопль. Теперь каждый его вздох сопровождался пронзительным криком. Посыльного отправили на поиски врачей, но из-за летних отпусков почти никого из них в городе не оказалось. Дороти умоляла привести кого угодно — дантиста, костоправа, санитара, ветеринара, лишь бы у того были шприц и ампула. Перепуганный хозяин отеля уверял её, что в таком большом городе какой-нибудь врач да непременно сыщется. Издаваемые Карузо звуки уже мало походили на звуки человеческого голоса. Это был сплошной протяжный вой измученного зверя. Дороти поддерживала его голову и утирала платком взмокшее лицо. Прошло два часа, прежде чем появился первый доктор, но у него от страха так дрожали руки, что он не в состоянии был сделать инъекцию. Дороти пришлось забрать шприц и взяться за дело самой. Через 10 минут Карузо замолк и впал в беспамятство. А потом один за другим прибыли ещё шесть врачей. Они осмотрели Энрико и удалились на консилиум. Их вердикт был суров: оперировать нельзя вообще. Один из них взял запястье больного, считая пульс. Послышалось бульканье воды, наливаемой в стакан. Часы пробили 9 утра. Энрико открыл глаза, и его взгляд встретился со взглядом жены: «Доро, они опять будут… делать мне больно?..» — «Что ты, Рико, милый, всё будет хорошо». Он закашлялся. Начал ловить воздух ртом. «Доро… я …не могу… вздохнуть…». Рука упала. Глаза закрылись. На календаре стояло 2 августа 1921 года. Стрелки часов показывали 9 часов 7 минут. Окна гостиницы «Везувио» выходили на купальные заведения «Рисорджименто», где когда-то юный Карузо только-только начинал петь. Всё. Круг замкнулся.
А вот АЛЕКСАНДР ФЁДОРОВИЧ КЕРЕНСКИЙ, в прошлом премьер-министр Временного правительства России, попросил яду. Возвращаясь с очередной прогулки по Нью-Йорку, он оступился на лестнице, упал, сломал тазовые кости и вывихнул плечо. Прикованный к постели, злился на себя и на окружающих. «Я хочу умереть, Алёнушка, — говорил он своей секретарше Эллен Пауэр (Елене Петровне Ивановой). — Принеси мне яду». На 90-м году жизни он было сделал ей предложение, несмотря на полувековую разницу в их возрасте. Любовь к Эллен держала его на земле. Та заплакала, жалея его, боясь, что её отказ сильно огорчит его. Он без слов всё понял. Ему незачем было больше цепляться за жизнь, и тогда Керенский, который всю свою жизнь носил клеймо «человека, не арестовавшего Ленина», начал жестокую и отчаянную борьбу с жизнью. Перестал принимать лекарства. Отказывался от еды. Вырывал капельницы, когда его пытались кормить искусственно. Его пристёгивали ремнями к кровати. Организм яростно сопротивлялся смерти, и врачи муниципальной больницы отметили странный феномен — Керенский собрал все свои силы на желании умереть, но именно они и давали ему каким-то непостижимым образом жизненную силу. Он уже не хотел ни с кем разговаривать, даже с Алёнушкой. «Пошла вон!» — кричал он ей в ответ на попытки облегчить его страдания. И снова вёл отчаянную и страшную борьбу за смерть. Керенский оказался сильнее — 11 июня 1970 года в 5 часов 45 минут утра он умер. Человека без подданства отказались похоронить в Америке. Сын отвёз гроб в Лондон, где прах бывшего российского премьера был предан земле на кладбище для нищих и бездомных.
А выдающийся французский философ и писатель ДЕНИ ДИДРО даже умер за обеденным столом, за тарелкой супа, на своей парижской квартире по улице Ришелье, 39, снятой для него российской императрицей Екатериной Великой. Незадолго до этого «атеист», как звали его священники и набожные люди, перекинулся парой слов с навестившей его мадам де Вандей, и последними его словами, дошедшими до нас, были: «Первый шаг к философии — это неверие». Кстати сказать, замечательная финальная реплика для страстного искателя истины. А когда Анна Туанета за столом о чём-то спросила мужа, он ей уже не ответил.
И гений английской литературы, великий романист ЧАРЛЬЗ ДИККЕНС, один из величайших юмористов, каких когда-либо произвела Англия, тоже умер за обедом в шале под Гедсхиллом, где работал над своим последним романом «Тайна Эдвина Друда». Случайно ли последней строкой этого незаконченного романа стали: «…а затем с аппетитом принимается за еду»? За обедом, накрытым в шесть часов вечера, свояченица писателя, мисс Джорджина Хогарт, заметила, что ему не можется. «Вам плохо?» — спросила она. «Да, очень плохо, — ответил Диккенс. —
И бывший Головной атаман армии Украинской народной республики и глава её Директории СИМОН ВАСИЛЬЕВИЧ ПЕТЛЮРА с аппетитом позавтракал в дешёвом ресторанчике Шартье, а потом прогулялся по улице Расин. Это в Париже. На углу бульвара Сен-Мишель, что напротив Сорбонны, Петлюра остановился возле книжного развала (ведь он был «литератор и журналист»), когда к нему подошёл незнакомый мужчина в рабочей блузе. «Меня зовут Самуил Шварцбард», — представился он вежливо и вытащил из-под блузы восьмизарядный револьвер «мелиор». «Это тебе за еврейские погромы!» — сказал Самуил Шварцбард, часовых дел мастер, и выстрелил Петлюре в живот. И, методично нажимая на курок, повторял после каждого выстрела: «Это тебе за еврейские погромы! Это тебе за убийства на Украине! Это тебе за вырезанную тобой мою семью! А их было пятнадцать душ». После седьмого выстрела упавший на тротуар Петлюра взмолился: «Боже мой, хватит, хватит!..» — «Хватит, так хватит», — согласился с ним Самуил Шварцбард, часовых дел мастер, и вызвал жандармов. Ведь именно после седьмого выстрела у него заклинило револьвер. Но и семи патронов Петлюре оказалось вполне достаточно. Впрочем, на него хватило бы и одного патрона.
Одинокий и угрюмый немецкий философ АРТУР ШОПЕНГАУЭР тоже умер после завтрака. Последняя запись в его дневнике гласила: «Я всегда надеялся умереть легко…» И судьба послала ему смерть лёгкую. Он встал позже обычного. После завтрака к нему зашли дети домовладельца Вертгеймера и угостили «дедушку» грушей и виноградом. Он съел несколько ягод и вернул корзинку со словами: «Теперь я уже не в силах есть плоды». Потом, едва волоча ноги, присел на диван с чашкой кофе в руках и попросил старуху прислугу: «Откройте окно и проветрите комнату». Но когда, несколькими минутами позже, она вернулась, то застала хозяина сидящим на кровати, обложенным подушками, с опущенной на руки головой. У преданного пуделя Атмы из глаз катились слёзы. Лицо Шопенгауэра дышало спокойствием — ни тени страдания. Он верил, что тот, кто провёл всю свою жизнь одиноким, сумеет лучше всякого другого отправиться в вечное одиночество. Незадолго до этого дня, понимая, что конец его близок, Шопенгауэр распорядился о собственных похоронах. На могильном камне он велел написать только «Артур Шопенгауэр», ни года смерти, ни даты рождения, ни инскрипта. На вопрос, где его похоронить, последовал ответ: «Это безразлично. Они уж сумеют отыскать меня».
«И я прождал столько лет, прежде чем отведать такой великолепный завтрак!» — признался домашним из постели премьер-министр Великобритании ГЕНРИ ПАЛЬМЕРСТОН. Он только что с отменным аппетитом откушал бараньих котлеток и яблочного пирога, запив всё старым марочным портвейном. Двумя днями ранее в поместье своей жены он жестоко простудился на охоте. Тогда он проскакал верхом на лошади пятнадцать миль, гоняясь за лисицей и перепрыгивая через поваленные стволы деревьев, — без пальто и шляпы! И это в октябрьскую-то непогоду! И это в его-то 80 лет! «Я, как обычный купальщик, просто нырял очертя голову», — оправдывался лорд Генри перед доктором. «Вы верите в духовное возрождение мира по Иисусу Христу?» — спросил его тот. «О, безусловно», — ответил больной. Потом сказал вошедшей в спальню жене: «Ваше появление здесь, как солнечный луч». После чего впал в беспамятство, бормоча что-то о своих хулиганских выходках в школьные годы и весело посмеиваясь над своими проделками. Но закончил жизнь очень серьёзно, как и приличествует крупному политику — обсуждением международных договоров: «Это — статья 98-я, господа; теперь перейдём к следующей, 99-й…» И это были последние слова лорда Пальмерстона, который любил общество, любовные утехи со служанкой на бильярдном столе и всегда готов был пошутить и рад был всякому гостю.
Первый российский нобелевский лауреат по литературе («Господин из Сан-Франциско», 1933) ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ БУНИН не доел телячьей печёнки с картофельным пюре, отказался от следующей смены блюд и даже от груши на десерт. А ведь слыл гурманом и знал толк в хорошем столе! Потом попросил жену почитать ему письма Чехова, но остановил её: «Ну, довольно, устал». Где-то в полночь прославленный романист отправился на покой в крошечной съёмной квартирке на улице Жака Оффенбаха в Париже, которую он почему-то называл «Яшкиным переулком». И вдруг среди ночи приподнялся на узком своём ложе: «Задыхаюсь… Нет пульса… Мне очень нехорошо… Дай я спущу ноги». Сел на кровати, и через минуту его голова склонилась на руку. Глаза Ивана Бунина, бессмертного (члена Французской академии), закрылись в два часа ночи с 7 на 8 ноября 1953 года.