Представление должно продолжаться
Шрифт:
Не отвечает, рыдает только. Феклуша после сказала, что вначале Оля пыталась плод вытравить, да не вышло. Вот дура-то! Родит еще теперь «не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку»… Как будто их у нас и без того мало!
Прознав обо мне по крестьянскому телеграфу, приехала из Торбеевки Грунька, в поводу Белку привела (сесть-то на нее никто, кроме меня, не может – сбросит, искусает и еще копытами потопчет).
Я ей показала Атькино письмо из Петрограда. Там Атька пишет, что живет почему-то у Макса, учится на курсах движения и театральной риторики при какой-то конторе с непроизносимым названием, имеет от самого Луначарского важную бумагу про организацию детского театра и готова приехать в Ключи, как я знак подам.
Грунька рассказала мне, что дети все, кроме Агафона, который рукой еще плохо двигает, в порядке,
Временами артистам и деньги какие-то дают – они нынче ценятся низко, но все же…
Так мы с Грунькой все это промеж собой обсудили и получилось вроде более-менее складно.
Если взять бумагу и протекцию от Луначарского, Гришкины знакомства среди большевиков, принятое советским государством направление борьбы с беспризорничеством, давнюю дурную славу Синих Ключей и относительное расположение к предательнице Груньке нынешних местных властей, так и можно попытаться организовать в Синей Птице что-то вроде детской коммуны с театральным уклоном. А уже имеющийся передвижной детско-старушечий театр взять за основу.
– Есть тут в хлопотах по организации одна препона, – сказала Грунька.
– Какая же?
– Мужика никаковского в этом деле нету. Одни бабы. При том ты – слишком красива и бывшая владелица, я – слишком страшна и глуха к тому же. Ни тебя, ни меня по отдельности для этого дела всерьез не возьмут.
– Стало быть, будем ходить вместе, – усмехнулась я. – Для гармонии. А мужиком вот хоть Фрола назначим. Если его вымыть, приодеть, руки в карманах спрятать и велеть молчать, он – очень импозантный и правильного, крестьянско-пролетарского происхождения.
Но сколько еще будет нелепых смертей?
– Адам, пойми! Пусть даже здесь движение масс, революция – психоз, острый психоз общественного организма. Но тогда любой, вставший во гневе, внесший рациональное зерно, предотвращает гибель сотен, может быть, тысяч. А если ошибка или преступление перед своей совестью – тогда наоборот способствует ей. Ответственность, конечно, страшная…
– Аркадий, я никогда не искал иной ответственности, кроме ответственности врача перед пациентом. Мне это совершенно чуждо.
– Времена не выбирают. И, согласись, нынче происходят интереснейшие вещи…
– Я выбрал бы скуку.
– Тебе хватает драматизма в твоей практике, в работе с поврежденным человеческим мозгом.
– Среди моих многочисленных родственников нет ни одного психиатра, но все они сделали бы тот же выбор.
– Но не все твои соплеменники…
– Ты тоже обвиняешь меня в том, что революцию сделали жиды?
– Адам, не говори ерунды.
– Я хотел бы уехать в Эрец-Израэль, как мои юные племянники. Но Соня категорически против. Она считает, что из интересов детей я должен вступить в большевистскую партию. А ты, как мой друг, должен оказать мне протекцию. Я – классово чуждый элемент, но ведь ты – начальник санитарного спецотдела ВЧК по борьбе с разрухой и эпидемиями, у тебя есть влияние…
– Адам, я… Конечно, если ты захочешь…
Петербург. Туман. Звук льющейся воды в прохладном молочном воздухе.
В этой комнате уж никакого уюта навести не удалось. Да Надя и не пробовала.
– Аркаша, ты помнишь мою гимназическую подругу Юлию Бартеневу? Оказывается, она писала ко мне.
– Помню. Давно?
– Еще в конце лета, как раз когда я уехала к тебе из Москвы. Письмо плутало почти четыре месяца.
– Что ж с Юлией?
– Ее муж, князь Сережа, уже за границей. Разумеется, и она будет искать возможность уехать из России. Но в письме она просила меня похлопотать за ее кузена Александра, мужа Любы. Его арестовали по обвинению в контрреволюционной деятельности.
Аркадий оторвался от медицинского журнала, который читал с карандашом в руках, поднял голову, снял очки.
– Его расстреляли?
– А ты бы обрадовался? – Надя усмехнулась почти кокетливо. Аркадия передернуло. – Не надейся. Я понимала, что письмо запоздало, и все уже в любом случае разрешилось, но все-таки навела справки. Похоже, Люба как-то вытащила мужа из ЧК. Какими-то своими способами, она ведь всегда была изобретательной…
Надя любопытно вытянула короткую шею, ожидая реакции мужчины. Аркадий промолчал. Смотрел в окно. Погода, как это часто бывало в Петербурге, выглядела переменной. Где-то в окраинных дворах явно пряталось солнце, а у них, в центре с неба нервно сыпался мелкий, частый, желтоватый, похожий на мокрое пшено снег.
Дневник Люши Осоргиной.
Все вроде получилось.
После спектакля Лукерья накормила театральную комиссию яишным супом и своими фирменными пирожками с капустой. Все в один голос хвалили пирожки. Больше, чем спектакль, если честно. Одна женщина из детского подотдела все сокрушалась, что ее больной муж и сыночек в Калуге не попробуют такой вкусноты – мы ей в кулечек завернули.
Спектакль, прямо скажем, был так себе. Я в детстве в своих картонных театриках и то поинтересней играла.
Но с нашими нынешними артистами…
Грунька захотела из Древнего Рима (ей чего-то там Агафон рассказывал, а ему, как ни странно, Александр). Но одновременно как бы и аллегория нашей революции.
Мне показалось – бред бредом, но, как ни странно, наши колонисты всю эту аллегоричность поняли и даже ею воодушевились. И комиссия тоже.
По сути это была пантомима. В старом театре моей матери мы сделали из бревен что-то вроде колоннады и украсили ее кленовыми и осиновыми ветками. Герольды стояли по краям сцены, трубили в старые охотничьи рога (мы нашли их на чердаке) и оповещали о начале представления. Суть заключалась в том, что рабы, изнемогающие от гнета, голодные, в лохмотьях, молили о хлебе. В ответ над ними свистели плети надсмотрщиков, и тогда начиналось восстание. Действие выплескивалось из колоннады. Рабы двигались, уходя к своему лагерю, по аллее парка, и зритель шел с ними. Действие разворачивалось на ходу. По верхней дорожке шли «актеры», а по нижней, вдоль ручья – зрители. Римские воины налетали со спины, так сказать, со зрительского тыла. Зрители расступались. Начиналось сражение. Пускались фейерверочные шутихи, горели бенгальские елочные свечи, зажигались факелы (все это у нас осталось со времен волшебной республики), от которых метались тени по склону ручья и стволам деревьев. Вновь трубили трубы, стучали деревянные мечи, ударяясь о жестяные щиты римских воинов. В конце концов римские воины отступали, убегали под напором восставших. Выходила Ника, богиня победы (Капочка), ведя в поводу ослепительно белого единорога, на котором сидел маленький Валентин и размахивал огромным красным флагом…
Что ж, теперь все бумаги подписаны и заверены. Деньги выделены, чтобы нам самим у крестьян закупать провиант для колонии. Да еще комиссия привезла в подарок три рулона ткани для декораций, и старые театральные костюмы, где-то у кого-то конфискованные.
Присвоили колонии и детскому театру имя Владимира Ильича Ленина, уверили комиссию, что понимаем, какая это ответственность, от имени комиссии и колонистов из почтового отделения в Торбеевке послали телеграмму в Кремль:
«Вы являетесь центром идей, освещающих и двигающих победоносное мировое шествие рабоче-крестьянской революции и как одной из наших побед является создание театра Вашего имени. Дети крестьян и сельского пролетариата Алексеевского уезда говорят: сегодня мы пойдем к Ленину, и мы были у Ленина и видели пантомиму «Освобождение рабов», которой открывается театр. Да здравствует вождь Российской Социалистической Федеративной Советской Республики Владимир Ильич Ленин. Да здравствует вождь коммунистов.
Председатель отдела искусства Д. Бассалыго».