Предвестники табора
Шрифт:
— Ага!..
Я готовился к тому, что он, заслышав мою реплику, в который уже раз начнет «назидать» — ненавязчиво, мол, «тебе не стоит напирать на мать, это было бы эгоистично. А в данный момент ей тем более нужны покой и забота — твоя и… дяди Жени. Раз она полюбила дядю Женю, значит, его забота пойдет ей на пользу».
Далее Мишка вряд ли сказал бы напрямую: ничего такого особенно плохого в дяде Жене нет, и чего ты так на него взбеленился? Неужели до сих пор не сумел найти с ним точек соприкосновения? Ведь ты отдыхал на его даче все эти годы… Неужели не сумел?.. И уж точно Мишка ни в коем случае не
«Вот моя мать, к примеру, уделяла мне внимания значительно меньше — всегда. Но в этом было множество плюсов. И в твоем случае точно так же, разве нет? Если плюсов меньше сейчас, то ранее — пять лет назад — это дало тебе возможность избавиться от нажима и серьезно заняться литературой», — что-то в таком духе. Льстя мне в самом конце.
«Но это же пять лет назад, а теперь что?» — возразил бы я.
И тогда Мишка положил бы меня на обе лопатки таким приблизительно ответом:
«Но ты же и теперь занимаешься литературой».
Думаю, если бы мне удалось научиться полностью предсказывать Мишку, я бы посчитал, что многое преодолел в жизни…
Однако к своему «ага!» Мишка присовокупил совсем иное:
— Знаешь, то, что она отпустила нас… меня это удивляет, меня… все еще… невольно… я же не знал, что кое-что поменялось. И не кое-что, а многое… и коренным образом.
— Ты имеешь в виду не только…
— Все. Все поменялось. Вообще. И, главное, с моим отцом…
Через Мишкино плечо я мог видеть нашего деда — он сидел на задних сиденьях автобуса; каждый раз встречаясь со мною глазами, он вскидывал голову, — будто я окликнул его, и он теперь ждал, что же такое я ему скажу; потом браво подмигивал.
Что и говорить, совершенно неподходяще, — но его ничто не печалило (во всяком случае, внешне уж точно ничто), и это меня столько же удивляло, сколь и вдохновляло. Мать сказала мне, что неделю назад, когда дядя Вадик умер в больнице, она очень боялась: как войти в дедову комнату и сообщить ему о смерти сына? «Его ведь удар хватит!.. Но как быть? Надо же сказать».
«Я знаю: ты вошла в комнату и попыталась его подготовить — сначала».
Я сказал это даже с некоторым мнительными видом и интонацией; хотел показать, что мне наперед известны все ее мысли, слова, действия… Пожалуй, я стремился ужалить мать, но тотчас приказал себе сбавить обороты — потом буду жалить, через пару месяцев; когда все рассосется.
С другой же стороны, думаю, и не ставя перед собой цели ужалить, я, так или иначе, сказал бы нечто подобное, потому как несколькими секундами раньше мне вдруг пришло в голову, что в фильмах было полным полно подобных «щекотливых» сцен. Мать, вероятно, завела разговор примерно так: «Есть одна новость, которую я должна сообщить тебе…»
«В чем дело?» — спросил бы дед, обернувшись от стола, на котором лежал том Большой советской энциклопедии.
«Плохая новость… очень, очень плохая», — сказала бы мать и т. д.
Я почти угадал. Почти — разница состояла лишь в том, что мать, вместо слова «новость», употребила иное слово, — пожалуй, довольно странное в данных обстоятельствах: «тайна».
«Есть одна тайна. Хочешь я открою тебе тайну?»
«Ты о чем? — сняв дальнозоркие очки, дед обернулся
«Тайна, которую я храню…» — она запнулась, стараясь выбрать лучшее продолжение. Интересно, она смотрела при этом в сторону?
«Давно?» — спросил дед.
«Да… Ровно два часа. Плохая тайна… очень, очень плохая».
Я почти угадал — и в то же время не угадал вовсе.
И самое главное: когда «тайна» открылась, с дедом не произошло ничего из того, что приковывает зрительское внимание к фильму.
Он немного обмяк, его светлые глаза очень широко открылись; затем помял губами и причмокнул пару раз.
У деда мог случиться сердечный приступ, удар — все, что угодно, — но только не сразу после того, как он узнал.
Хотя бы полчаса спустя…
«Он так ничего и не сказал?» — спросил я у матери.
«Нет, почему… он сказал: „знаешь, как Вадик пил последний год… так я не удивлен, что у него сердце не выдержало. К этому все шло“. И правда… Меня сначала удивило, что он так спокойно отреагировал, а теперь я, знаешь ли, с ним согласна».
«Но ты все равно не успокоилась», — заметил я утвердительно.
«Нет… конечно, нет».
Мишка упомянул об изменениях, которые произошли за эти годы. Мать действительно не давила на меня, как прежде, но правда в том, что она так или иначе не отпустила бы нас на дачу одних или «с одним только дедом» (в данном случае, это было равнозначно), — это была бы «слишком большая роскошь, слишком». Так теперь она любила говорить о чем-то, с ее точки зрения, все равно непозволительном. И то, что все же материнские оковы оказались на два-три дня полностью разрушенными, явилось только результатом Мишкиных дипломатичности и авторитета. (Результатом того, что изменения не обошли стороной и его тоже).
Это был уже не прежний фантазийный подросток с «высшей степени странными» идеями и способный вспылить по любому поводу. Заканчивая первый курс юридического факультета МГУ, Мишка сумел уже устроиться в юридическую фирму.
Моя мать, скорее всего, оценила это так:
«Образование важно. Но рабочий стаж — он еще более важен. Настоящий старший брат, серьезный, ответственный. Нормальный человек, безо всяких бредовых идей. Изросся, наконец!»
К счастью, последняя оценка, относящаяся к Мишке непосредственно, не соответствовала действительности (той «правильной» действительности, в которой жила моя мать), ибо в конечном счете с его стороны — по отношению к ней — изменилось только одно: он стал во всем и всегда с ней соглашаться.
А все остальное впечатление мать достроила сама.
Я, тем не менее, был твердо убежден, что, как Мишка ни проси, все его притязания потерпят полный провал — потому до самого последнего момента не думал и не принимал всерьез, что нам предстоит ехать на старую дачу. Положа руку на сердце, их разговор я слушал вполуха. И все же постараюсь поточнее воспроизвести его здесь.
Кажется, началось все издалека: мать рассказывала Мишке, как ему следует переоформлять на себя гараж, доставшийся от отца, и к кому за этим обратиться. Мишка сидел в кресле, в напряженной позе: согнулся, озадаченный взгляд устремил в пол; рука подпирала подбородок — ну точно мыслитель, занятый фундаментальной философской проблемой!