Предыстория
Шрифт:
Паличка понимал, что никаких сведений нет, что его берут «на пушку», потому что он и в самом деле нигде не участвовал. Поэтому он искусно разыграл изумление, выпрямился и сказал жестко: «Если бы мне, Ваше сиятельство, попался на глаза распространивший эту гнусную сплетню — я бы ему отрубил уши, изуродовал бы его начисто. Пакость-то какая! Эти шельмы хотели меня оклеветать, но я этого не до-пу-щу. Эти люди достойны наказания властями».
Рабе съежился больше, и Паличка подумал, что этому старику доставило бы гораздо больше удовольствия его, Палички, чистосердечное признание.
Лицо Рабе было невозмутимым, как у каменного божка, и Паличка внутренне насторожился, понимая, что сейчас и начинается самое важное. Он сразу настроил себя на худшее, на то, что ему будет чертовски трудно. Он понимал, что Вара сейчас
Паличка думал напряженно, но лицо его по-прежнему не выражало ничего, кроме благоразумной тупости. Рабе смотрел на него умным взглядом, и на его лице возникало постепенно выражение самой вульгарной скуки.
— А скажите, почему возникла дуэль?
— Видите ли, этот человек подает большие надежды, его книгу, говорят, похвалил сам правитель. Его материальное положение сейчас хорошее. И он, как всякий молодой человек, мечтает жениться. Он нашел себе невесту, дочь уважаемого человека, некоего графа Замойского, того самого, у которого и вспыхнула эта неприятная история. Ну а Гай немножко приревновал, и получилась ссора. Мальчик бы стерпел, но вот хотя бы вы, разве вы стерпели бы оскорбление, а уж на глазах своей невесты и тем более. Стоило на них посмотреть во время дуэли, Рингенау носится как вихрь, а этот стоит тюлень тюленем и еле ворочает рапирой, как палкой. А потом, когда Рингенау его ранил, — он тоже разозлился, кровь, так сказать, ударила в голову. Ну и ткнул, а невежда — часто опасная каналья на дуэли. Вот и получился, извините, исход такой пакостный. Я предлагал мириться, да Рингенау не захотел.
— Мг-м. Не захотел, вы говорите?
— Да, я говорил об этом перед началом дуэли… и отказался Рингенау. И зря отказался, между прочим.
— Какое у вас отношение к Рингенау?
— Да какое оно у меня может быть. Отношение как к человеку, которого я почти не знаю, вот и все.
— Та-ак. А ваше мнение о славянах, к коим вы принадлежите?
— Люди, к которым я принадлежу, не могут быть плохи. Хотя я и нахожу, что у нас есть плохие стороны, но люди мы хорошие, сердцем и душой преданные нашему строю. (Он понял, куда гнет Рабе, намекавший на его давешнюю фразу, сказанную Штипперу.) И напрасно нас обижают офицеры, считая за бандитов. Рингенау — трус, да и большинство сегодняшних дуэлянтов такие. Мы бы за верховного правителя перегрызли глотку, будь мы в его страже. Я это и сказал им сегодня утром. Рингенау прямо сказал, что он трус, а Штиппера оборвал, когда он обзывал меня сволочью. Конечно, он по своему происхождению выше меня и имеет больше шансов на уважение, но тут он вел себя недостойно.
Паличка заранее пресек всякую возможность поймать себя на слове и был очень рад. Поединок с этим вороном был очень опасен, и лучше, конечно, было бы сразу высказать все и дать сомнительным фактам собственное освещение, не дожидаясь, пока это сделают без тебя и в нежелательном для тебя духе. Напряжение было страшным, Паличка знал, что этот ласковый Рабе употребит все усилия для того, чтобы закопать его, Паличку, заточить в Золан или в цитадель Лис.
Последовало десятка два мелких и нудных вопросов-проверок. Паличка отвечал, всеми силами стараясь не ослабить обороны. Оба — и допрашиваемый, и допрашивающий — напряженно думали.
Рабе, несмотря на то, что вовсе не хотел делать преждевременные выводы об этом парне, все же не мог не заключить, что это обычный пустомеля и бретер; вносили сомнение только статьи Палички, которые он прочел утром, старые статьи (этот балбес получил наследство полтора года назад и бросил писать), но чертовски умные и со скрытой ехидцей, — то ли он поглупел от денег, то ли за него писал кто-то. И в тоже время, он, хотя чутьем и верил в непредумышленность убийства, видел, что этот холуй, эта бестия вращается в весьма сомнительных слоях и у него можно вызнать кое-какие косвенные данные о разных кружках и группировках. Ему не удалось поймать его на лжи, и он не мог понять, то ли подследственный действительно наивен, то ли он чрезвычайно ловкий пройдоха, не мог понять и мучился этим. Шестым чувством он понимал, что Паличка неискренен, что его патриотические речи —
Рабе вообще неохотно прибегал к пыткам и только в тех случаях, когда считал это необходимым. Но тут такого случая не было. А Нерва жал, а Нерва по делу о Каске готов был снять с него голову, если не откроются все подробности дела о сыне этого Яна восьмого, черт бы его побрал. Неприятно!
Следовало бы перейти к приятелям и добиться успеха хотя бы там, добиться, скажем, оговора Паличкой этого Яна Вара.
Рабе поднял голову, встретился с глазами Палички и понял, что тот видит ход его мыслей. Ему стало еще более неудобно оттого, что он помимо воли дал уверенность в том, что он его, Рабе, понимает правильно.
А Паличка в это время думал приблизительно о следующем: «Ну, братец, дудки. Хитер ты, но я вижу, что ты изнываешь, когда улика выскальзывает у тебя из рук. Не умел ты наладить со мной созвучия душ, и уважения к тебе я чувствую не более, чем, скажем, к шлюхе из фешенебельного дома для богачей. На уверточки идете, на лицемерие, не верю я вам ни на грош, пан Рабе. Знаю, что не постесняетесь насчет пытки, но лучше уж сойти с ума или умереть, чем трепаться на ветер. Конечно, он, Паличка, не состоит ни в каком союзе, но знает, кто из его близких или друзей в нем состоит, даже знает, где они собираются. Он человек наблюдательный. Теперь задача, как бы на них не указать, выгородить и их тоже. Необходима пытка или меры «морального воздействия» вроде помещения рядом с камерой осужденного на смерть. Эта лиса… Ах, подлец! Придумать, что ли, какую-либо вину меньшую и не пахнущую политикой, вроде того, чтобы вспомнить о том, как они подрались с жандармами под окнами у одной девицы и наложили им. Нет! Оговорить себя? Не нужно и бесполезно. Надо держать марку. Сам ты виноват, свинья. Дрянь ты, допросчик. Уловки у тебя недостойные, да чего от тебя и ждать, от «паккана». Хотя и чуешь нюхом, что тут где-то паленым пахнет. Ну, я уж буду запираться до конца, что бы ты ни предъявлял. Свинтухайло ты». Это слово «свинтухайло» часто употреблял отец. Паличка вспомнил его, повторил несколько раз — слово обессмыслилось, и он неожиданно для самого себя, рассмеялся. Рабе с недоумением посмотрел на него.
«Что, не понимаешь ничего, ливерная ты колбаса», — ехидно подумал Паличка, но вслух благоразумно не произнес, а вместо этого сказал:
— Вы не обращайте внимания. Это я подумал, что бы сказал отец, если бы увидел, что я сижу у вас на допросе по обвинению в крамоле. Это я-то! Моим последним противозаконным поступком был тот, когда я четырнадцати лет от роду выбил стекло у соседа, налогового инспектора. Тот донес отцу, что я курю на выгоне и целовался на задворках с его дочкой. Батька, как всегда в таких случаях, замыслил отодрать меня ремнем, но я уже не соглашался на это и пропадал две недели у дружка (он погиб при крушении своей яхты год назад). Жизнь продолжал прежнюю, даже купаться ходил, на этом и погорел. Кто бы мог думать, что он окажется таким злопамятным. Пришел и сел возле моей одежды. Я уже изнемогаю, а он мне: «Сынок, вредно два часа в воде сидеть», — и манит пальцем. И вот я отплыл подальше и задами-огородами к товарищу, прямо так. Два года после этого «бесштанным» дразнили. Извините, может, неуместно, — Паличка опять замолк.
Рабе старался скрыть охватившее его разочарование. Ясно, у этого парня есть ум и страсть к грубым шуткам, которые так любит публика. Хорошим журналистом он мог быть.
А вообще обычный бретер. Оставалось пойти на опрос обо всех его друзьях, и тут была, пожалуй, уместна тактика лобового допроса. Он устал и, не подумав хорошенько, так и сделал, в чем тут же и разочаровался, а Паличка понял еще лучше, что следователь слаб перед его наглой уверенностью и не знает, что делать. Он забыл даже огорошить его после ряда сухих, притупляющих настороженность вопросов каким-либо ехидным ударом. Шляпа ты, шляпа.