Преисподняя
Шрифт:
Разумеется, любой из них был хорошей мишенью, они это знали. В тоннеле все они были отчётливой целью, каждый был на виду — ни укрыться, ни спрятаться, труба, она и есть труба.
Впрочем, они не надеялись остаться незамеченными. Будь здесь кто-то чужой, их уже взяли бы под наблюдение, а то и на прицел. Обнаружить кого-то они могли только подставив себя. Это было понятно без слов, само собой разумелось. Они понимали, что любой из них может оказаться на мушке — любой, как ни тасуй. Об этом старались не думать, но все знали, что они — цель. Это была такая лотерея,
Кроме проводника, никто из разведчиков не спускался прежде в тоннель метро. Они не знали, что таится в сумрачной глубине, откуда, сверкая, выскакивает поезд. Как пассажиры они что ни день мчались в вагоне, досадовали на станционную толчею в час пик, торопились в поздний час, чтобы поспеть на последний поезд или на пересадку, а иногда в стороне от общей суеты дожидались кого-то в условленное время: метро — удобное место для свиданий.
А сейчас они двумя пятёрками медленно и насторожённо шли друг за другом с интервалом в десять шагов и вглядывались зорко, ощупывая взглядом каждую щель, как научила их война.
Город в то лето полнился слухами. Гнетущая тревога растекалась по улицам, заползала в подъезды и подворотни, окутывала дворы, бульвары, парки, проникала в каждый дом и утверждалась прочно, как данная свыше.
Никто не в силах был опровергнуть её, она была сильнее опровержений. Молва кочевала по объятому беспокойством городу, обрастала подробностями, хотя толком никто ничего не знал.
Днём тревога гасла в городской толчее, слабела и таяла, хотя угадывалась рядом, за спиной — поблизости и вокруг. К ночи страх овладевал Москвой, город замирал в немом ожидании, цепенел, затаившись в предчувствии неотвратимой беды.
…глинобитный сортир похож на станционный пакгауз, днём людно в прохладном сумрачном каземате, личный состав посиживает со спущенными штанами, покуривает в своё удовольствие, вспыхивают и гаснут сигареты, курцы затягиваются, перемигиваются в полумраке огоньки, жгучий запах хлорки ест глаза, но никто не спешит, чешут языками, не выпуская «калашниковых» из рук.
Странная, надо сказать, картина: по нужде с автоматом. Сидят служивые шеренгой на корточках вдоль стены, как курицы на насесте, стволы при себе — смех! Но это только на первый взгляд, на самом деле ничего странного, привыкли, и даже, напротив, странно отправляться в отхожее место безоружным.
Без оружия — никуда, без автомата на душе пусто и неуютно, словно тебя раздели догола, привычная ноша — автомат Калашникова.
Груз не тяготит рук, вселяет какую-никакую уверенность, без него тоска, сквозняк в груди навылет, шагу нельзя ступить, как калеке без костыля. И долго ещё потом, долго вдали от войны рукам чего-то недостаёт, хватишься иной раз, вздрогнешь, забывшись, кольнёт испуг и судорога сведёт руку: где автомат? И острый мимолётный страх сожмёт сердце.
Войну Сергей Ключников вспоминал редко. Самым прохладным местом в гарнизоне был сортир, вынесенный за край плаца, подальше от казармы. Крышу его от солнца прикрывали деревья, толстые глиняные стены удерживали
Со временем здесь образовался солдатский клуб. В сортире вели разговоры, делились новостями, читали письма, травили анекдоты, выясняли отношения — да мало ли… Кроме того, здесь укрывались не только от жары, но и от начальства: офицеры имели своё отхожее место на другом краю плаца.
Позади сортира тянулся высохший арык, дно которого устилали опавшие листья. За арыком стоял высокий забор, верх его был укутан колючей проволокой и утыкан острыми кольями, днём забор охраняли часовые, ночью обходили усиленные наряды.
Снаружи гарнизонный забор окружали громадные голые пустыри. Они напоминали пустыню или лунный пейзаж: мёртвая, усыпанная камнями земля, песчаные плеши, и если поднимался ветер, пыль застила солнце.
Прежде это место занимала зелёнка — густые заросли, кусты, виноградники с упрятанными глубоко под землю от пересыхания родниками и арыками. Это была древняя оросительная система, спокон веку окружавшая кишлаки. Она покрывала целые долины, и при желании по ней можно было добраться из одной области в другую, не выходя на поверхность.
С устройством в кишлаке гарнизона зелёнку решено было для безопасности убрать. Чтобы противник не мог скрытно подобраться к кишлаку, как объяснили шейхам через переводчиков сведущие политработники. И убрали, конечно, срыли, свели подчистую. Мощные машины проутюжили заросли, родники и арыки, и на глазах у плачущих крестьян превратили цветущую долину в безжизненный пустырь.
«Да поймите, мы о вас печёмся, о вашей безопасности», — твердили жителям политработники, выполняя приказ о работе с населением, и досадовали на их непонятливость: те никак не хотели оценить заботу.
В одну из ночей кишлак исчез. Нет, на месте остались дома, лавки, амбары, дувалы, кузницы, даже мечеть осталась на месте — исчезли жители. Население ушло в горы, только ветхие старики и старухи да немощные калеки, не способные передвигаться, молча взирали из тёмных дверных проёмов.
С тех пор гарнизон пребывал при пустом кишлаке, охраняя безлюдные улочки и пустые дома. Начальник гарнизона доложил по начальству, что безопасность обеспечена полностью, в гарнизоне многие получили боевые награды.
После демобилизации Ключникова несколько месяцев мучили ночные кошмары. Навязчиво и неотвязно повторялся один сон: черноусые улыбчивые афганцы в длинных белых рубахах, жилетах и шароварах приближались беглым шагом, он же не мог двинуться с места.
Они быстро шли тесной толпой — ближе, ближе, он отчётливо видел их смуглые белозубые улыбающиеся лица. Пора было открывать огонь или бежать, но автомат почему-то заклинило — как ни бился, он не мог с ним сладить, а ноги не слушались, и Ключников сквозь сон чувствовал, как твёрдый ледяной ужас распирает грудь.