Прекрасное далеко

Санин Дмитрий

Вернее, кто-то всё же подходил – у девушки исчезли сумочка и мобильник...

Николай угрюмо молчал. Он избегал смотреть Андрею в глаза.

5.

– НЕ ТРОГАЙ!!!

Андрей вздрогнул и от неожиданности выронил шприц, отдёрнув руку, словно укололся. Одноразовый шприц, тонкий, как карандаш – Андрей таких ещё не видел. Шприц лежал на ступенях, остро поблёскивая короткой иголкой в свете тусклой лампочки – Андрей его случайно задел ногой, и хотел выбросить в мусоропровод; он очень не любил мусора и надписей на стенах. А в подъезде Николая стены, недавно покрашенные, уже были изуверски разрисованы фломастером и аэрозольными красками. Разноцветные угловатые объёмные буквы, уродливые и кричащие, незнакомые

английские слова и кривые эмблемы. Безвкусная грязная мешанина красок – как в фильмах про Гарлем. И этот шприц...

– Ты не укололся?!!

Николай почему-то сильно побледнел; он нагнулся к Андрею через перила, и напряжённо смотрел прямо в лицо. Как взрослый, спрашивающий «Где бо-бо?» у ребёнка. На лбу и верхней губе у него заблестела испарина, и зрачки стали похожи на чёрные блестящие пуговицы.

Андрей испуганно посмотрел на руку, и замотал головой.

– А ногу?! Не уколол?!

– Нет...

Николай стремительно спустился к Андрею, вытащил из кармана клочок бумаги, и, кряхтя, очень злобно ругаясь, брезгливо подхватил шприц – через бумагу, двумя пальцами, как ядовитого паука. Шприц он отправил в шахту лифта, просунув через решётку.

– Ты точно не укололся? – с недоверчивой тревогой переспросил он, вернувшись к Андрею.

– Да нет же! А в чём дело? Вы тут нестерильности так боитесь?

Николай сурово набычился:

– Руки - будешь мыть несколько раз, понял?

– Как скажешь, - удивлённо пожал плечами Андрей. – А что это за шприц?

– Наркоманы, Андрюха... Героин. Такую заразу можно подхватить - не дай Бог.

Глаза Андрея сделались огромными и замерли, как у святого на фреске.

– Г Е Р О И Н?! У нас?! А милиция?..

– Много их, Андрей. Как алкашей в наше время. Везде эта дрянь валяется... Пошли.

– М Н О Г О?!!

Двумя этажами выше на площадке курили малолетние девицы. Сладенько пахло шоколадными сигариллами. Увидев Николая и Андрея, они разом умолкли, и проводили их долгими, ничего не выражающими взглядами – глупенькими и ясненькими, как у мультяшек. Шприц был явно не их.

Дома Андрей, под благосклонно-одобрительное бурчание Николая, несколько раз тщательно вымыл руки. Пока Николай рассовывал остатки пикника в холодильник (сказать кому – не поверят: шашлык не доели!), Андрей включил телевизор в комнате. Он тут же непроизвольно уставился в экран, зачарованно оцепенев – как будто у горящего в темноте костра. Показывали рекламу.

Насколько же реклама была интереснее, живее, красивее бесконечных советских кинозарисовок с заунывными видами природы! Андрей мгновенно погрузился в сияющий мир алых блестящих губ, медленно летящих лёгких прозрачных тканей, длинных роскошных ресниц. Призывно пенилось, падало блестящими струями в бокалы кристально-чистое пиво. Пушистые игривые собаки весело брали препятствия, размахивали хвостами и чавкали консервами. Это было забавно и приятно, как калейдоскоп в детстве. Щекотало чувства. Красиво. Ни о чём не надо думать – и яркие цветочки... И волновало. Что-то внутри сладко затомилось, какая-то тоска по упущенному в жизни. Немедленно захотелось сделать что-нибудь важное, какое-нибудь большое дело – построить свой дом, или гнать на мощной машине в Москву, где протанцевать до утра с незнакомкой...

– Алё! Выключил бы ты дуроскоп... – Андрея как будто грубо разбудили, вырвав из сладкого сна. Он с досадой обернулся. В дверях стоял Николай с пластмассовым чайником в руках, и агрессивно, исподлобья, смотрел на телевизор - как будто хотел его забодать. – Нашёл что смотреть – рекламу...

– Это - тебе неинтересно, - обиделся Андрей. – Ты уже сто раз это видел, а я – ни разу. Ведь экскурсия же! – проникновенно напомнил он. – Тебя просили показать мне ваш мир – вот мне и интересно...

Николай тяжело засопел, недовольно зыркнул жёлтыми глазами, и ушёл на кухню грохотать посудой.

Тем временем началась историческая передача. Вёл её сиротски обстриженный, интеллигентного вида историк в тощеньких

очочках, высокий и нескладный, со скорбно задранными, как у Пьерро, густыми бровями, короткой грязновато-седой бородкой-щетинкой и кривым, как ятаган, мясистым носом. Быстро и тревожно мелькали кадры хроники, непрерывно лилась музыка - то торжественная, то беспокойная; калейдоскопом сменяли друг друга благообразные портреты дореволюционных деятелей, оскаленные лица революционеров - а бархатистый, аристократически-сытый голос ведущего всё вещал и вещал, напористо и без остановки. Ведущий то задумчиво бродил среди бесконечных стеллажей архива, то барственно восседал в уютном кабинете, обложившись толстыми фолиантами, то с величественностью экзаменатора стоял у школьной доски с мелом, задавал зрителю риторический вопрос - и, старательно оттопырив выпуклый зад, рисовал в подтверждение жирный знак вопроса, похожий на двойку за знание истории. Сыпались вдумчивые и исполненные мудрости цитаты премьер-министров и князей. Говоря о министрах-князях, ведущий мечтательно причмокивал, вытягивал трубочкой влажные сластолюбивые губы, и делал скорбные коровьи глаза. А упоминая СССР или большевиков, он менялся: вместо сытого причмокивания - начинал неприязненно скалить белый конский зуб, брезгливо отплёвываться словами, в очочках промелькивал стальной гиммлеровский блеск, и от его отравленных слов, мало-помалу, зарождалось смутное желание бить, стрелять и запрещать. Говорил он ужасные вещи, смысл которых не сразу дошёл до оторопевшего Андрея. Говорил убедительно, непрерывно пересыпая речь кинохроникой, зачитывая цитаты – и некогда было вдуматься, остановить мысль на услышанном. Как карты в старом фокусе про разбойников, колющих дам пиками, один за одним выкладывались новые и новые поразительные факты... Это было дико и невероятно... Оказалось, большевики вовсе не были добром! Не были они и за рабочих. Напротив, они - все до одного властолюбивые бездарности и садисты - в угоду своим низменным инстинктам развалили, растащили могучую процветающую страну... Андрей, понемногу поддавшись, незаметно для себя запылал праведным негодованием вслед за ведущим.

– Не надо этого геббельсёныша слушать, - вдруг сказал из-за спины Николай, и, вытирая на ходу полотенцем руки, торопливо щёлкнул кнопкой питания – с каким-то наслаждением, будто слепня прихлопнул.

В комнату вернулись тишина и нормальный ровный свет люстры. Иллюзия понемногу стала таять.

Андрей, всё ещё глубоко потрясённый, молчал.

– Поверь, Андрюха, не надо это слушать. Вообще, телевизор не надо смотреть. Есть масса гораздо более интересных занятий.

Андрей недоверчиво посмотрел на Николая, и спросил первое, что вспомнил:

– А это правда, что Транссиб при царе построили всего за девять лет, без всяких экскаваторов – а мы с БАМом возились в два раза дольше?

– Спорим, враньё? – Николай уверенно порылся на полке, где стояла энциклопедия, и ловко выхватил увесистый том. – Так... Вот. Смотри. Девять лет строили только Восточно-Сибирскую магистраль – до начала эксплуатации. Потом - шесть лет строили обводную вокруг Байкала. Потом ещё девять лет строили второй путь – до того это была одноколейка. Итого – двадцать четыре года. А мы БАМ за шестнадцать полностью построили. Не говоря уж про то, что современная дорога – гораздо более сложное сооружение.

– Не понимаю. Вёл ведь учёный, историк. Архивы...

– Дорогой Андрей! Это вроде тросточки у Ручечника – понты, зрительный образ мудрого учёного, которому положено верить. И если этот господинчик, удовлетворённый желудочно, позирует на фоне архива – то едва ли он в этом архиве работал хотя бы минуту.

– Тогда как же это допускают?! Чтобы публично врать, на всю страну?

– «Допускают»?! – Николай с умилением смотрел на наивного Андрея. – Власть и ложь неотделимы. Власть с древности стоит на трёх китах – насилии, золоте и лжи. Поэтому чем обширнее власть – тем масштабнее ложь. В частности - ложь об истории, об исторических обидах, об упущенных выгодах..