Прекрасные мгновения печали

Богумил Грабал

ПРЕКРАСНЫЕ МГНОВЕНИЯ ПЕЧАЛИ

Перевод с чешского Сергея Скорвида

Осенью, по субботам и воскресеньям, гремели охотничьи ружья. И когда я прибегал из школы домой, то, ослепленный сентябрьским солнцем, падал в темном коридоре, споткнувшись о груду куропаток или зайцев. Это трактирщики, которым отец составлял налоговые отчеты, отдаривались дичью. Матушка подвешивала зайцев под балками на чердаке, а куропаток в кладовой, всех головами вниз. И только после того как из заячьих носов начинала капать кровь, а из куропаток сыпаться черви, матушка снимала их и разделывала. Все мы, и особенно наши гости из городка, с нетерпением ждали пира. Матушка укладывала куропаток в большую посудину и запекала их со шпиком и разными пряностями. На огромной сковороде помещались восемь куропаток, и вечером вся наша казенная квартира вкусно пахла; даже отец ел запеченных куропаток, а это говорило о многом. Ну, и гости, конечно... хотя я и знал каждого из них, все-таки для меня они были гости. Они всегда хвалили у нас то, что и

так восхваляло само себя. Они пили отличное пиво, которое и не могло быть иным, потому как приносилось прямо из подвала, но главное, что ели и пили они на дармовщинку. Я сидел и медленно жевал, а когда кто-нибудь из гостей брал очередную куропатку, я смотрел на нее, и гость всякий раз смеялся, тем громче, чем больше я был опечален. Но матушка спасала положение... с каким же удовольствием она ела! Разрезав куропатку и положив в рот первый кусок, она внезапно вскакивала, и принималась кричать, и выбегала во двор, и носилась там, и вопила, задрав голову к небу, так что гости пугались, что она проглотила косточку, но когда наставала очередь третьей куропатки и гости понимали, что это матушкина обедня за хорошую куропатку, они начинали смеяться, они подходили к окну с запеченными птицами в руках, и кусали их, и радовались точно так же, как матушка, которая тем временем, вернувшись к столу, вгрызалась в мясо, макая кусочки куропатки в соус и по-детски облизывая их. Все это она проделывала потому, что любила поесть, но главное потому, что обожала устраивать представления, причем не только на любительской сцене нашего городка, но и просто так, в повседневной жизни... она не могла обойтись без представлений! И отец хорошо это знал и внутренне вечно терзался, но, как и я, молчал, ведь все равно ничего нельзя было поделать, потому что такой уж наша матушка уродилась, а кроме того, будь матушка иной, у нас царила бы вечная скука, потому что папаша без конца читал роман "У съестной лавки", и никому не удавалось переубедить его, что тот несчастный лабазник -- вовсе не он. Глотнув пива, матушка, с кружкой в руке, отводила вторую руку назад, словно удерживая равновесие -- точь-в-точь как на рекламной картинке хорошего пива... однако этого ей было мало. Выпив половину поллитровой кружки, она вдруг вскакивала, отставляла кружку, и опять выбегала во двор, и кричала, обращаясь к небу, что ей очень нравится пиво, а потом она возвращалась домой, подсаживалась к столу и колотила по нему кулаками до тех пор, пока не опорожняла кружку. А иной раз, когда на улице шел дождь, а матушке приходились по вкусу и еда и питье, она опять же вскакивала и давала нам с отцом такого тумака в спину, как если бы мы поперхнулись костью... она, бывало, и гостей била, и все смеялись, так что пиво или еда попадали им не в то горло и матушке приходилось колошматить их по спине, чтобы кусок выскочил наконец из давящегося рта. Нынче же вечером, когда матушка положила себе третью куропатку и как раз собиралась выбежать за дверь, она внезапно застыла на пороге, прижав руку к жирным губам.

– - Винцек, откуда ты взялся? Проходи!

Вот что она воскликнула, и отец, услышав эти слова, перестал жевать и побледнел. Впервые за месяц он позволил себе кусочек мяса, но услышав, что за дверью его шурин Винцек, положил вилку и нож на тарелку -- крест-накрест, в знак того, что есть он больше не будет, что ему невмоготу. Гости сгрудились возле окна -- и я увидел такое! Под окном стояли в сумерках два белых оседланных коня, на одном сидел Винцек в желтых сапогах, бежевых штанах, красном камзоле и черной бархатной шапочке с длинным козырьком; он смеялся, скаля зубы, и салютовал зрителям в окне. Потом он наклонился, едва не свалившись с коня, и матушка подняла руку, а он галантно ее поцеловал. И тут же по-графски повел рукой, указывая на наездницу в платье, достойном графини, и в бархатной шляпке волнами и с наискосок лежащим павлиньим пером.

– - Моя невеста!
– - произнес Винцек, спрыгивая с коня, так что его сапоги собрались гармошкой. Гости у окна были потрясены.

– - Не сам ли это граф Турн Таксис эль Торре э Тассо?
– - пробормотал пан аптекарь.

А матушка уже вела Винцека за руку и представляла его с невестой гостям. И Винцек, стянув белые перчатки, хлопал моего бедного отца по спине:

– - Ну что, зятек? Удивил я вас? Тысячи получу, тысячи, вот они, контракты! Вена и Будапешт!

Матушка сияла от счастья, она быстро поставила чистые тарелки, принесла последнюю большую сковородку с восемью куропатками. Винцек сначала галантно положил одну птицу на тарелку невесты, а потом вдел в глаз монокль, раскинул руки и запел:

– - Я пойду к "Максиму", где кипит веселье!..

И он поднялся, и пел, и его красивый тенор разливался над ароматом запеченных куропаток, гости перестали жевать и, закатив глаза, следили за мелодией, кивали и чуть ли не роняли слезы. Матушка от счастья всхлипывала. На улице ржали белые кони, они паслись в саду, и слышно было, как они весело обгладывают ветки. Отец сидел, раздвинув колени и наклонив голову, как будто у него пошла носом кровь. Винцек умолк; гости так растрогались, что руки им не повиновались, все аплодировали, но ладони промахивались, не касались одна другой, и люди кивали -- с умилением и благодарностью. А Винцек уже начал есть и пить пиво, он ел с большим аппетитом, как артист. Невеста его принялась за вторую куропатку. Винцек вытер губы салфеткой, поправил монокль, глянул вниз, на свою

невесту, и громко запел тенором:

– - Пойдем в беседку мы с тобой...

А невеста -- шляпка у самой тарелки -- грызла куропатку, держа ее за ножку, и кивала песне.

Отец, воспользовавшись минутой, скользнул в щель между шкафом и стеной и оттуда -- руками и лицом -- показывал, что все это плохо кончится, что это сплошное надувательство, и водил рукой возле шеи, желая сказать, что лучше бы ему повеситься. Невеста встала, причем в пальцах у нее была зажата птичья ножка, и с полным ртом запела, она льнула к Винцеку, поднимала на него влюбленные глаза, а я внимательно смотрел на своих поющих родственников и думал, что их пение стоит куда больше, чем все то, что съели и выпили наши гости. Я был растроган почти так же, как матушка, которая улыбалась, устремив остановившийся взгляд не в угол комнаты, а куда-то дальше, куда-то туда, где находятся Вена и Будапешт и где Винцек с невестой получили ангажемент. А во дворе, на лужайке под деревьями, светились в темноте два белых коня, они дергали за ветки и хрустели ими вместе с листочками. Потом матушка опомнилась, предложила Винцеку и его невесте еще куропаток, и оба с радостью положили их на тарелки, а Винцек добавил еще и три половника красной капусты. И оба принялись есть -- прямо как их кони в саду... они разрывали куропаток руками, и сосали, и грызли, и заглатывали мясо и полные ложки красной капусты, так что у остальных гостей пропал аппетит. Я сидел верхом на стуле, положив голову на руки, скрещенные на спинке, и смотрел на матушку. Она была сейчас совсем другая, не такая, к какой я привык. Отчего-то этот Винцек значил для нее больше, чем я и отец, и даже больше, чем она сама. Она как-то затосковала, ее веселье улетучилось, бегать по двору и кричать в небо, какое вкусное пиво и какие вкусные куропатки, ей больше не хотелось... и дело тут было в пении, а главное, в колдовстве, которое рвалось из Винцека, когда он пел и манил слушателей за собой, в самое сердце песни, где жила любовь. А на тарелках перед Винцеком и его невестой остались только косточки, и Винцек склонился над сковородой и вилкой выловил оттуда птичью голову...

– - Ого, это же самое вкусное!

И он начал аккуратно есть эту запеченную головку вместе с глазами, бережно выкусывая мясо из шейки.

– - Зятек, -- крикнул он отцу, -- я получу тысячи, десятки тысяч за этот ангажемент. Вена и Будапешт!

И он вытер рот, поправил монокль, жестом попросил внимания и раскинул руки; слегка подавшись вперед, он запел, поводя плечами, чтобы легче было извлекать из себя слова сладкой песни:

– - В целом свете лишь я так любил тебя...

Он пел, обнажая два ряда жемчужных зубов. Отец забился в щель между стеной и шкафом и оттуда показывал мне, что зубы у Винцека фальшивые, что все это плохо кончится и что лучше бы ему, отцу, повеситься...

Но Винцек все простирал руки к головке своей невесты, которая стояла перед ним, он пел с таким видом, будто ранен любовью к ней.

– - Эти очи и губы, они так и манят, прикоснись же к ним, они твои...

Он пел, обводя пальцами ее глаза и губы, руки у него дрожали, и в глубоком сумраке наши гости двигали челюстями, у них захватило дух, пан аптекарь разрыдался, он встал и подошел к высокому шкафу, а там поднял руку и уткнулся лицом в рукав, спрятав глаза, -- настолько растрогало его пение, напомнившее ему о чем-то приятном, что произошло с ним в юности. Но это еще было не все. Тут то же самое, что пел ей Винцек, запела его невеста:

– - В целом свете лишь я так любила тебя...

И я увидел, что она и впрямь невеста Винцеку, потому что она смотрела на него с такой страстью, с какой и должна смотреть невеста на своего нареченного, с какой муж должен смотреть на жену, моя матушка на отца, и теперь я знал, что отец ошибается, что Винцек и эта прекрасная девушка и вправду обручены, что за такое пение им заплатят тысячи, десятки тысяч, что один из членов нашего семейства достигнет очень многого, большего, чем мы... Будапешт, Вена...

А Винцек, как будто вдохновленный этими моими восторженными мыслями, присоединил свой голос к голосу своей невесты, и их голоса слились воедино, щека к щеке, касаясь друг друга головами, они пели кому-то, кто был вдалеке, пели...

– - В целом свете лишь я так любил тебя...

И я увидел, что отца это тронуло, что теперь он смотрит на Винцека совершенно очарованный, смотрит, как -- щека к щеке, голова к голове -жених и невеста поют песню о заветной любви, я видел, как отец встал и, сильно растроганный, выглянул в окно, где в темноте вечера два белых коня ржали, и рвали ветви, и хрустели ими вместе с листьями; у матери по лицу текли слезы, и она с упреком взирала на отцовскую спину, вырисовывавшуюся на фоне неба, как будто это отец был виноват в том, что матушка не попала, подобно Винцеку, в оперетту и не явилась с визитом, подобно английской леди, на белом коне, имея в кармане билет в венскую оперетту и в Будапешт.

А во двор пивоварни въехали две фары, и из машины прямо перед нашими окнами вышла фигура, она сразу направилась к белым коням, потрепала их по шеям, и кони тихонечко заржали. Ночной сторож освещал фонариком лестницу, ведшую к нашей двери; в коридоре послышались шаги, а потом открылась кухонная дверь.

– - Есть тут кто?
– - раздался низкий злой голос.

Матушка зажгла свет и в комнатах, и в кухне, куда прямо в грязных сапогах для верховой езды ступил сердитый человек; он вытер усы, а потом заметил Винцека и обрадовался: