– Ты мог бы стать миллионером. В финансовой рубрике писали, как замечательны твои манипуляции. Должен признать, эта твоя удача придает вес всей херне, которую ты извергаешь годами.
– Тщета! – заорал Ф. – Я должен был проверить, справлюсь ли. Я должен был выяснить, найду ли в этом хоть какое-то успокоение. Несмотря на все, что знал! Ларри этого от меня не ждал, это не обязательство. Мое мальчишеское обещание – мое алиби! Пожалуйста, пусть сегодняшний вечер никак не повлияет на все, что я тебе говорил.
– Не плачь, Ф.
– Прости меня. Я хотел вкусить мести. Я хотел быть американцем. Я хотел притормозить свою жизнь этим визитом. Вовсе не то, что имел в виду Ларри.
Обнимая Ф. за плечи, я задел стойку с вешалками. В небольшом помещении монеты негромко забренчали, их глушил механический грохот, и бандюги отступили, когда мы замерли в этом отчаянном объятии.
15.
Катрин Текаквита в тенях длинного дома. Эдит вся в жирном гриме, сгорбившаяся в душной комнате. Ф., возящий шваброй по своей новой фабрике. Катрин Текаквита в полдень не могла выйти наружу. Выползая, она заворачивалась в одеяло – хромая мумия. Так прожила она свое девичество, вдали от солнца и шума охоты, вечная свидетельница того, как усталые индейцы едят и ебутся, а облик Марии Магдалины грохотал в голове громче всех инструментов танцоров, застенчивая, как олень, о котором ей рассказывали. Что за голоса слышала она, звучнее стонов, слаще храпа? Как хорошо должна была она вызубрить
правила игры. Она не знала, как охотник загоняет добычу, но знала, как он валяется с набитым брюхом и рыгает потум во время любви. Она видела все приготовления и завершения – но не с вершины горы. Она видела спаривание, но не слышала песен, тихо напетых в лесу, и маленьких подарков, сотканных из травы. У нее, столкнувшейся с атакой человеческой механики, должно быть, возникло сложное и яркое видение небес – и ненависть к дерьму ограниченности. И вновь это таинство – как теряется мир. «Dumque crescebat aеtate, crescebat et prudentia» [42] , сказал преподобный Шоленек в 1715 году. Больно ли? Почему ее воображение не стало раблезианским [43] ? Текаквита – имя, которым ее называли, но точное значение этого слова неизвестно. «Та, кто приводит вещи в порядок» – интерпретация аббата Марку [44] , старого миссионера из Конаваги. Аббат Кук, сульпицианский [45] индеанолог: «Celle qui s'avance, qui meut quelquechose devant elle» [46] . Та, кто живет в тени, выставляя вперед руки – уточнение преп. Лекома. Имя ее было, скажем так, некой комбинацией двух представлений: Та, кто, двигаясь вперед, искусно приводит в порядок тени. Может, Катрин Текаквита, и я к тебе подхожу так же. Добрый дядя взял к себе сироту. После мора вся деревня переселилась на милю выше по реке Могавк, ближе к тому месту, где та сливается с рекой Ори. Деревня называлась Гандауаге, еще одно имя собственное, известное нам во множестве форм: Гандаваге – гуронское слово, которым миссионеры называли водопады и речные пороги, Ганаваге в диалекте могавков, Какнаваке, которое превратилось в сегодняшнее Конавага. Я всем отдаю должное. Здесь и жила она с дядей, его женой, его сестрами, в длинном доме, который построил дядя, – одном из главных строений в деревне. Ирокезские женщины много работали. Охотник никогда не волок свою добычу сам. Он надрезал животному брюхо, брал горсть кишок и, пока пританцовывал по дороге к дому, повсюду их раскидывал, то развешивая по деревьям, то накалывая на кустарник. «Я убил», – объявлял он жене. Та шла в лес по этим склизким следам, и, как награду за то, что нашла умерщвленного зверя, приносила его обратно к мужу, который с урчащим животом спал у огня. Всю неприятную работу делали, в основном, женщины. Война, охота и рыбалка были единственными занятиями, которые допускало мужское достоинство. В остальное время мужчины курили, сплетничали, развлекались играми, ели и спали. Катрин Текаквита любила работу. Остальные девушки трудились второпях, а затем удирали танцевать, флиртовать, расчесывать волосы, разрисовывать лица, надевать серьги и украшать себя цветными глиняными побрякушками. Они носили богатые шкуры, гетры, расшитые бисером и иглами дикобраза. Великолепно! Разве не мог бы я полюбить одну из них? Слышит ли Катрин, как они танцуют? О, я предпочел бы одну из танцовщиц. Не хочу беспокоить Катрин, работающую в длинном доме, приглушенный топот скачущих ног выжигает идеально правильные кольца в ее сердце. Девушки не слишком задумываются о том, что будет завтра, но Катрин собирает свои дни в цепочку, вплетая в нее тени. Ее тетки настаивают. Вот ожерелье, надень, дорогая, и почему бы тебе не раскрасить это твое кошмарное лицо? Она была очень юна, она позволила украсить себя и никогда себе не простила. Двадцать лет спустя она рыдала над тем, что считала одним из тягчайших своих прегрешений. Во что я влезаю? И это – мой тип женщины? Через некоторое время тетки отстали, и она вернулась к сплошной работе – молола муку, таскала воду, собирала хворост, готовила шкуры к продаже – и все делала с замечательной готовностью. «Douce, patiente, chaste, et innocente» [47] , как сказал преп. Шошетьер [48] . «Sage comme une fille franvcaise bien elevee [49] », – продолжал он. Как благовоспитанная юная француженка! О Зловещая Церковь! Ф., ты этого от меня хотел? Это мне наказание за то, что не ускользнул тогда с Эдит? Она ждала меня, вся покрытая красным жиром, а я думал о своей белой сорочке. Потом я как-то провел по себе тюбиком, из любопытства, одну лишь мерцающую дорожку, бесполезную, как акрополь Ф. тем утром. Теперь я читаю, что у Катрин Текаквиты был талант к вышиванию и рукоделию, и что она делала восхитительно расшитые гетры, кисеты, мокасины и вампумы [50] . Она часами работала над ними, корешки и кожа угрей, ракушки, бисер, иглы. Носить их будет кто угодно, только не она! Кого наряжало ее воображение? Особенно ценились ее вампумы. Может, так она высмеивала деньги? Может, ее презрение освобождало ее, позволяя изобретать причудливые узоры и подбирать цвета, как презрение Ф. к коммерции позволило ему купить фабрику. Или я неверно толкую их обоих? Я устал от фактов, устал от предположений. Я хочу, чтобы меня сожрало безрассудство. Хочу, чтобы меня вышвырнуло. Сейчас мне плевать, что творится у нее под одеялом. Я хочу, чтобы меня покрыли неопределенными поцелуями. Чтобы хвалили мои памфлеты. Отчего так одиноки мои труды? Уже за полночь, лифт отдыхает. Новый линолеум, краны плотно закручены, спасибо завещанию Ф. Я хочу всех оргазмов, которых не требовал. Хочу новой карьеры. Что я такого сделал Эдит, что даже призрак ее не может прийти и меня укокошить? Ненавижу эту квартиру. Зачем я тут все поменял? Я решил, что желтый стол будет хорошо смотреться. О Боже, пожалуйста, внуши мне страх. Двое любивших меня, почему сегодня они так беспомощны? Пупок бесполезен. Даже последний ужас Ф. не имеет смысла. Интересно, идет ли дождь. Я хочу опыта Ф., его эмоционального мотовства. Ни о чем, что он говорил, я подумать не могу. Могу только вспомнить, как он пользовался носовым платком, как он его тщательно складывал, чтобы избавить нос от соплей, как он пронзительно чихал и какое от этого удовольствие испытывал. Пронзительно и металлически, совершенно музыкально, резкий кивок костлявой башки в сторону, а потом удивленный взгляд, будто ему только что преподнесли нежданный подарок, и поднятые брови, говорящие: «Только представь себе». Люди чихают, Ф., вот и все, и не надо превращать это в ебаное чудо, это нагоняет на меня тоску, эта твоя угнетающая привычка чихать с удовольствием или есть яблоки так, будто для тебя они сочнее, и первым объявлять, какой это прекрасный фильм. Ты портишь людям настроение. Мы тоже любим яблоки. Я предпочту не думать о том, что ты говорил Эдит, и, вероятно, говорил ты так, будто ее тело – первое, которого ты коснулся. Наверное, она была в восторге? Ее обновленные соски. Вы оба мертвы. Никогда не смотри слишком долго на пустой молочный стакан. Не нравится мне то, во что превратилась монреальская архитектура. Куда девались палатки? Я хочу выдвинуть обвинение против Церкви. Я обвиняю Римско-католическую церковь Квебека в разрушении моей половой жизни и в том, что она запихнула мой член в раку, предназначенную для пальца, я обвиняю Р.-к.ц.К. в том, что она заставила меня совершать ужасные педерастические акты с Ф., еще одной жертвой системы, я обвиняю Церковь в убийствах индейцев, я обвиняю Церковь в том, что она не
дала Эдит снизойти до меня, как подобает, я обвиняю Церковь в том, что она покрыла Эдит красным жирным гримом, а Катрин Текаквиту его лишила, я обвиняю Церковь в возникновении автомобилей и появлении прыщей, я обвиняю Церковь в постройке зеленых сортиров для дрочил, я обвиняю Церковь в исчезновении могавкских танцев и в том, что она не собирала народные песни, я обвиняю Церковь в том, что она сперла мой загар и поощряет перхоть, я обвиняю Церковь в том, что она посылает людей с грязными ногтями на ногах в трамваи, и там они подрывают Науку, я обвиняю Церковь в том, что во Французской Канаде женщинам делают иссечение клитора.
42
Зд. – «Благоразумие приходит с возрастом» (лат.).
43
Франсуа Раблэ (1493?-1553) – французский гуманист и сатирик. «Раблезианство» характеризуется грубым юмором, смешанным с ученостью.
44
Иосиф Марку (1791-1855) – священник, трудившийся в миссии Святого Франциска Ксаверия с 1819 г.
45
Сульпициане – Конгрегация Святого Сульпиция (Сульписа, Сульпиция II, епископа Буржа), основанная в 1642 г. парижским приходским священником Жан-Жаком Олье. Конгрегация занималась воспитанием и обучением духовенства в духовных семинариях.
46
Та, которая продвигается, которая двигает что-то перед собой (фр.).
47
Мягкая, терпеливая, чистая и невинная (фр.).
48
Клод Шошетьер (1645-1709) – иезуит, священник миссии Святого Франциска Ксаверия в Солт-Сен-Луи, духовный наставник Катрин Текаквиты. Его свидетельства – один из основных источников, повествующих о ее жизни. Написал также несколько ее портретов.
49
«Святая, как благовоспитанная юная француженка» (фр.)
50
Ритуальное ожерелье или пояс из маленьких цилиндрических отполированных раковин у индейцев Северной Америки. Некоторыми племенами вампумы использовались в качестве универсальной валюты.
16.
Чудесный день был в Канаде, горький летний день; такой краткий, такой краткий. 1664 год, солнечно, стрекозы исследуют всплески весел, дикобразы спят, засунув под себя мягкие носы, на лугу девушки с черными косами плетут душистые травяные корзины, олень и индейские охотники принюхиваются к хвойному ветру, грезя об удаче, два мальчика борются у частокола, объятье за объятьем. Миру почти два миллиарда лет, но горы Канады еще очень молоды. Странные голуби кружили над Гандауаге.
– Ууу-ууууу, – плакало восьмилетнее сердце.
Сердце слушало, Сердце ни новое, ни старое, и, на самом деле, не плененное повествованием, и Фома [51] пел для детей: «Facianti quod in se est, Deus non denegat gratiam» [52] .
пели Тетки, по обычаю наряжая дитя к простой свадьбе, ибо ирокезы женили детей.
51
Фома Аквинский (1225-1274) – средневековый философ и теолог, систематизатор ортодоксальной схоластики, основатель томизма, с 1244 г. – монах-доминиканец. Канонизирован в 1323 г. Покровитель научных исследований, книготорговцев, издателей, философов, ученых, студентов и теологов. День поминовения – 28 января.
52
Тому, кто делает, что в его силах, Бог не отказывает в благодати (лат.).
– Нет, нет, – плакало одно сердце в деревне.
Странные голуби кружили над Гандауаге.
– Подойди к нему, Катрин, – о, он маленький сильный мужчина! – кудахтали Тетки.
– Ха-ха! – смеялся крепыш.
Внезапно смех его оборвался, ибо мальчик ощутил страх, и то не был знакомый страх, не страх перед розгами и не страх проиграть в игре, но вот однажды, когда умер Шаман…
– Что это с ними? – спрашивали родные обоих детей, поскольку семьи желали заключить друг с другом выгодный союз.
– Крррл, крррл, – кружились голуби.
«Вечным венком – эти бусы с клыком» – песня Теток стрелой вонзалась ей в сердце. «Нет, нет, – плакала она, – это неправильно, неправильно», – и глаза ее закатились в обмороке. Столь странной показалась она маленькому дикарю, это зачарованное лицо, этот обморок, что он пустился наутек.
– Не нервничаем, – порешили между собой Тетки. – Она скоро повзрослеет, соки потекут, ибо даже алгонкинка – человек! – шутили они. – Вот тогда у нас забот не будет!
Так дитя вернулось к своей жизни, полной послушания, тяжелой работы и веселой застенчивости, – источник радости для всех, кто знал ее. У Теток не было причин подозревать, что сирота не последует по древней тропе ирокезов. А вскоре она перестала быть ребенком, и Тетки вновь принялись интриговать.
– Мы заманим Застенчивую в ловушку. Мы ничего ей не скажем!
Славная ночь для простой церемонии: юноша просто заходит в хижину невесты, садится подле нее, и она подносит ему яства. Вот и вся церемония, участники выбирались без обсуждений, по соглашению между их уважаемыми семействами.
– Сиди смирно, Катрин, ты уже везде убралась, дорогая, и воды нам больше не нужно, – подмигивали Тетки.
– Как холодно сегодня, Тетушки.
Осенняя луна плыла над индейской Канадой, и Птица Трех Трелей выпустила свою песню, как бесцельные стрелы, вертикально вверх, сквозь черные ветви. Фью! Фирью! Цирью! Женщина тянула деревянный гребень сквозь густые волосы, взмах, еще взмах, и бормотала слова монотонной плачущей песни:
– …пойдем со мной, сядем рядом на холме…
Мир придвинулся к своим крохотным кострам и котелкам с супом. Рыба выпрыгнула из реки Могавк, и парила над брызгами, пока брызги не исчезли, но рыба парила и тогда.
– Ну-ка, посмотри, кто пришел!
Широченные плечи молодого охотника загородили дверной проем. Катрин подняла глаза от своего вампума, вспыхнула и вернулась к работе. Улыбка играла на чувственных губах прекрасного воина. Длинным красным языком он облизнул губы, почувствовал остатки добычи, которую убил и над которой только что пировал. «Вот это язык!» – поразились Тетки, под шитьем пробираясь пальцами к промежностям. Кровь бросилась юноше в пах. Он сунул руку под одежду и теплой ладонью сжал себя – толстого, как лебединая шея. Он здесь, мужчина ждет! Он по-кошачьи пересек хижину, подошел туда, где сидела на корточках дрожащая девушка, склонившись над крошечными раковинами, и уселся подле, нарочно вытянув тело так, чтобы ее взору открылись бедро и плотная ягодица.
– Хе-хе, – сказала одна Тетка.
Странная рыба парила над водами Могавка, светясь. Катрин Текаквита вдруг впервые поняла, что живет в теле, в женском теле! Она чувствовала свои бедра и знала, что они могут сжать, она ощущала цветочную жизнь своих сосков, сосущую пустоту в животе, одиночество своих ягодиц, натужный дверной скрип крошечной пизды, что молила о растяжении, она чувствовала жизнь каждого волоска пизды – они были немногочисленны и так коротки, что даже не курчавились! Она жила в теле, в теле женщины, и это тело работало! Из нее потек сок.