Прекрасный дом
Шрифт:
— Где Снаф? — спросил Стоффель на африкаанс и, не дожидаясь ответа, приказал: — Скажи ему, чтобы расседлал коней, почистил их и напоил. Накоси травы для серого жеребца и привяжи его. Слышишь?
— Да, баас.
Они уселись на открытой веранде, наслаждаясь теплым вечерним воздухом, и Оума принесла чашки с крепким черным кофе. Стоффель повесил свою шляпу на гвоздь, и густые темные волосы его упали на воротник куртки. Он не пригласил мать выпить с ними кофе, и она стояла возле двери, улыбаясь Тому всякий раз, когда он поднимал глаза. Она берегла, как сокровище, воспоминания о былом счастье и очень любила этого юношу, хоть он и был англичанином, ибо
4
Воортреккеры — первые голландские поселенцы в Южной Африке. — Примеч. автора.
— Оума, какую же радость припасла ты для меня? — спросил Том.
Она подняла палец, призывая его к молчанию, и до них донеслись голоса из кухни: служанка и еще кто-то говорили на африкаанс. Затем в гостиной раздались легкие шаги, и Том встал, увидев в сумеречном свете через отворенную дверь фигуру женщины.
— Посмотри, кто к нам приехал, — сказала Оума.
На веранду робко выглянула девушка в длинном выцветшем розовом платье. Ее густые пепельные волосы падали на плечи, она сделала шаг вперед и остановилась в нерешительности, а ее большие темные глаза раскрывались все шире и шире, пока не засверкали зрачки, черные и влажные.
— Это… — она бросила быстрый взгляд на бабушку.
— Линда! — воскликнул Том.
Девушка подбежала к нему, обхватила обеими руками его шею и прижалась щекой к его щеке.
— Том, боже мой, это Том.
Она опустила руки и смущенно попятилась. Девушка хотела еще что-то сказать, извиниться, но не могла произнести ни слова. Дойдя до дверей, она быстро повернулась и исчезла. Едва касаясь босыми ногами пола, она легко пробежала через весь дом и выпорхнула из-под навеса, где помещалась кухня. Старая служанка, дочь черной рабыни, проводила взглядом стройную фигурку в светлом платье, исчезнувшую в темнеющей степи.
Том пошел за Оумой де Вет в кухню.
— Куда она убежала, Тосси? — спросила Оума.
— Не знаю; она бежала так, будто за ней гнались духи. Сейчас вернется, ведь в степи страшно оставаться одной.
— Пойди разыщи ее, Тосси.
— Позвольте мне пойти, — сказал Том.
Оума улыбнулась.
— Она спрячется от тебя. Тосси ее приведет, и тогда мы сядем ужинать. Иди поговори со Стоффелем. Ему редко удается с кем-нибудь потолковать.
Беседа не клеилась. Они сидели рядом на деревянной скамье, и оба чувствовали, что их разделяет какое-то третье существо, зловещий призрак, созданный их собственным воображением. Отчаявшись, Том вспомнил, что у него есть пачка сигарет, и, вынув ее из кармана, протянул буру. Но Черный Стоффель тут же достал свой кисет с дешевым табаком и угостил Тома; и только когда Том набил свою трубку, он закурил душистую фабричную сигарету, сделанную в Англии из вирджинского, привезенного из Америки табака. Стоффель глубоко затягивался, с наслаждением вдыхая дым, но ни словом, ни знаком не желал признаться, что сигарета доставляет ему удовольствие.
«Черт возьми, это камень какой-то», — подумал Том, попыхивая своей трубкой и выпуская клубы вонючего дыма.
Потом они сели за стол друг против друга и принялись за ужин. Том с разочарованием увидел,
— Я превратилась в старую курицу, — сказала ома. — С заходом солнца меня клонит ко сну. А теперь, скверный мальчишка, скажи-ка, почему ты так долго не приезжал ко мне?
— Я был в Иоганнесбурге, Оума.
— А, это же Содом и Гоморра, — сказала она покорно.
— Ну, не совсем так, Оума, и, уж конечно, Иоганнесбург не столь знаменит. Но побывать там очень полезно.
— Боже, что он говорит! Тогда это — проклятое место.
Линда засмеялась.
— Оума всегда это твердит, а ведь ни она, ни оом Стоффель ни разу там не были. Это — не Гоморра, это — Эдем.
— Тс-с, дитя!
— Настоящий рай. Там есть чудесные сады, где дети катают обручи, а за ними присматривают белые няни. Там светло и весело, и каждая минута приносит радость. Нигде больше не увидишь так много счастливых людей. Конечно, там есть и несчастные: нищие, бедняки калеки, но и они как-то ухитряются жить. А театры? Театры просто божественны!
— Ты была в театре? — спросил Стоффель.
Он побледнел, но не смотрел в ту сторону, где стояла Линда, прислонившись к сколоченному из простых досок желтому кухонному шкафу. Глаза ее горели, а молочно-белая кожа, казалось, мерцала.
— Да, оом Стоффель.
— Ты не рассказывала нам об этом.
— Я была там три раза. Это было как в сказке, это было…
Черный Стоффель вперил в нее яростный взгляд. Горящие черные глаза дяди и его белое как мел лицо, окаймленное угольно-черной бородой и черными волосами, сразу же заставили ее забыть обо всех радостях большого города. Она запнулась и умолкла.
— И это говорит дочь моего брата Дауида, — сказал Стоффель. — Разве ты уже не помнишь своего отца?
— Перестань, Стоффель, — вмешалась Оума.
— Кто водил тебя в эти… в эти театры?
— Дедушка Клаасенс.
— Что? — Стоффель медленно поднялся на ноги, уронив стул. — Не могу поверить. Он благочестивый человек. Он сражался за республику в двух войнах. Я сам слышал, как он читал проповеди.
— Оом Стоффель, это я виновата. — Девушка тоже побледнела, но не от страха, а от обиды, что он попрекнул ее именем отца.
— Ты виновата? О чем ты говоришь? — грозно спросил Стоффель.
— Успокойся, сыпок, садись и ешь. Не так уж все это страшно. Девочка расскажет нам об этом в другой раз.
— Ну, хорошо, — согласился он.
— Прости меня, оом Стоффель, пожалуйста, прости меня. Но я говорю правду, и я все тебе сейчас расскажу. Дедушка Клаасенс пожалел меня. Я очень просила его, умоляла, и ему стало меня жаль. Он ходил со мной в театр, но, клянусь тебе, он не смотрел на сцену. Он закрыл глаза и не смотрел на актрис. Он там уснул. И кроме того, дедушка все равно не понимает по-английски.
— Ну вот, — сказала Оума. — Праведный человек: закрыл глаза, и ничего плохого не случилось.