Премьера
Шрифт:
– Боже мой, да как можно сравнивать эти две вещи?!.. – возмутилась Алтынская. – Извините, но это с Шекспиром и рядом не стояло! Даже пытаться проводить какие-то аналогии в этих пьесах недопустимо и кощунственно!
– А вам нравится пьеса «Ромео и Джульетта»? – вдруг спросил Болотов.
– Мне? – растерялась Алтынская, пытаясь нащупать каверзу, скрытую за вопросом.
– Да, да, вам… – Болотов заглянул в блокнот. – Алла Константиновна.
– Конечно, нравится. Это одна из лучших пьес мировой драматургии… А вам она не нравится? – её вопрос прозвучал скорее как утверждение.
– Мне? – режиссёр открыто улыбнулся. – Скажем так: я не уверен, что это моя любимая пьеса.
– Чего
Коллеги, улыбнувшись, на минуту расслабились, сбросив напряжение утомительно-серьёзной беседы.
– Нет, я не хочу сказать, что пьеса Шекспира плоха, – продолжал режиссёр. – Просто это не мой материал. А в данном случае эта же классическая тема, талантливо адаптированная автором к сегодняшнему дню, даёт нам помимо сюжета ещё и очень яркие, сочно выписанные характеры.
– Отчего же Ромео и Джульетта разговаривают на матах? – не унималась Алтынская.
Режиссёр философски развел руками.
– Если вы заметили, так в пьесе разговаривают не только Ромео и Джульетта.
– Да, этого трудно не заметить.
– Я уже говорил вам, что мат – это авторский приём, очень чёткая речевая характеристика.
– Так почему же эта речевая характеристика у всех персонажей абсолютно одинаковая?.. – громко заговорил Тявринин. – Лаются все! Без исключения!.. Автор мог бы и соригинальничать: хотя бы кого-нибудь из героев наградил бы нормативным сценическим языком. Вот была бы загадка режиссёрам и зрителям! Вот поломали бы голову – почему это один из персонажей разговаривает как человек?!.. Так нет же, автор, кроме матерщины, не удивил нас ничем.
Болотов на секунду задумался.
– Скажите… а вы не встречали в жизни людей, похожих на героев этой пьесы?
– Как вам сказать?.. – Тявринин тяжело перевел дух. – В жизни встречал всяких. В том числе и таких.
– Так в чем же дело?
– Но, знаете, в жизни есть ещё много и нормальных людей: с другой психологией, с другими интересами, с проблемами, которые касаются большинства и будут интересны большинству. Чем автора увлекла эта грязь?
– Ну, во-первых, не такая уж это и грязь, – не согласился режиссёр. – А, во-вторых, чтобы лучше показать светлое, необходимо оттенить его тёмным. И в искусстве театра имеет право на жизнь закон контраста. Как вы думаете, если на белую чистую простынь посадить чёрное пятно, что мы увидим?..
– Мы увидим испачканное белое, – тут же нашёлся Тявринин.
– Хорошо… Тогда так… Виталий?.. – Болотов ещё раз заглянул в блокнот. – Виталий Дмитриевич!.. Вы в жизни используете ненормативную лексику?.. Лично вы?
– Лично я?.. Случается.
– И часто случается?
– Случается, что часто.
– Вот видите.
– Пока не вижу ничего.
– Дело в том, что боязнь вынести на сцену какие-то естественные моменты, допускаемые нами в жизни, является, по моему глубокому убеждению, обыкновенным ханжеством.
Заслуженные артисты дружно хмыкнули. Тявринин растерянно проглотил неожиданный вывод молодого режиссёра.
– Интересная мысль, – заскрипел стулом Херсонов. – В жизни, например, мы ещё и ходим по нужде. Но при этом закрываемся в отдельных кабинетах и стараемся чтобы нас никто не увидел и не услышал за этим занятием. Может, имеет смысл это делать публично?.. Всем на глазах у всех?.. Ведь это самая естественная часть жизнедеятельности нашего организма… И боязнь вынести этот акт на всеобщее обозрение, не является ли печальным показателем нашего ханжества?.. – он взглянул на режиссёра. – Я просто рассуждаю.
– Каким образом это связано? – осторожно поинтересовался Антон Александрович.
– Мат – это словесные фекалии, – пояснил Херсонов. –
Обстоятельный монолог Херсонова несколько озадачил молодого режиссёра. Он замолчал и задумался. В этот момент в его сумочке радостно затренькала мелодия. Болотов поспешно вынул надрывающийся телефон и, извинившись, отошёл к окну.
– Привет… Всё в порядке… Да… Хорошо… Лена, мне некогда, у меня репетиция… – он несколько секунд напряжённо выслушивал захлёбывающееся многословие абонента, потом неожиданно рявкнул высокой нотой: – Всё! Я занят! Пока!
Опустив телефон в сумочку, Антон Александрович шумно выдохнул, стряхивая с себя груз то ли своих личных проблем, то ли прерванного звонком принципиального творческого спора. Затем взял себя в руки, доброжелательно осмотрел притихший коллектив и вновь осветил своей улыбкой чёрный кабинет репетиционной комнаты.
– Ну что, продолжим?.. Договорим то, что мы не договорили, и я вас отпущу на перерыв. Времени у нас не так много, поэтому график работы будет плотным. Сегодня мы разберём материал по первому кругу… Сколько успеем, конечно, – он задумчиво перебрал пальцами лежавшую перед ним стопку листов режиссёрского экземпляра пьесы и, взглянув на Тявринина, продолжил: – Так вот, отвечая на ваш вопрос – для чего мы читали, и будем пока читать весь текст без купирования его нашей внутренней цензурой, я хотел бы прежде согласиться с вами в том, что мат в пьесе не всегда к месту. Иногда он тяжёл, навязчив и скорее раздражает, чем рисует образную картину. Но в данной пьесе – и это моё глубочайшее убеждение! – он необходим. К сожалению, мне не удалось убедить в этом вашего главного режиссёра, но мы пришли к компромиссу: сильное слово в спектакле прозвучит всего один раз, но оно прозвучит. В нужном месте и в нужное время. И тем мощнее будет его эмоциональный заряд… – Антон Александрович выдержал паузу, оценивая эффект, произведённый его заявлением. – Но все эти слова и выражения, которые так пугают некоторых из вас, должны фантомно присутствовать в нашем спектакле. Хотя бы для того, чтобы текст не воспринимался кастрированным. Зритель должен понимать, что в этом месте актёром… то есть персонажем – простите! – произнесено, пускай и не вслух, но всё же произнесено, то образное слово, которым мы с таким удовольствием пользуемся в жизни, и от которого немножко лицемерно пытаемся откреститься на сцене. Поэтому мы будем нарабатывать эффект присутствия этих слов на репетициях, чтобы они неслышно звучали в нужных местах спектакля и играли на его мысль.
Режиссёр замолчал. Наступила минута полной тишины.
– Значит, премьера сквернословия в нашем театре всё же состоится… – зловеще констатировала Алтынская.
– Ну-у… – режиссёр многозначительно вздохнул.
Геннадий Гутин, невысокий, полный, начинающий лысеть актёр, нервно ожил на своём стуле. На протяжении диалогов режиссёра с оппонирующими коллегами он сохранял молчание, внимательно и напряжённо слушая. Его слегка покрасневшее лицо и сжатые губы выдавали внутреннее желание ввязаться в спор. Он терпеливо ожидал своей минуты, которая теперь, по всей вероятности и наступила.