Премудрая Элоиза
Шрифт:
Ты появился среди нас сразу после того, как отслужили благодарственную службу за мое разрешение в деревенской церкви.
Единственная весна, которую я видела в Бретани, остается лучезарной в моей памяти. Сад был полон свежих листьев, густой травы, цветов. Цветение яблонь и груш ослепляло взор. Воздух благоухал соком и медом. От пучков нарциссов, росших у воды, долетали столь благоуханные порывы, словно мимо невидимо проходила колдунья.
Сидя в тени миндального дерева, я тихонько напевала, усыпляя своего сына в колыбельке. Луч света, пробравшийся меж ветвей, грел мне затылок, и я смежила веки, отяжелев от запахов, жужжания пчел и собственного монотонного пения.
Внезапно меня вывел из дремоты звук
— Пьер!
Все начиналось заново. Подхваченная порывом, от которого я, казалось, отвыкла за долгую зиму, я бросилась в твои объятия. Мной опять овладевала любовь.
Через некоторое время мы склонились, обнявшись, над люлькой, где спал наш сын.
— Он похож на тебя, Элоиза!
Ты, казалось, был этому рад. Я скрыла от тебя собственное разочарование.
— Дениза уверяет, что он крепок для своего возраста.
Похоже, что мы оба ощущали растерянность перед этим созданием, рожденным от нас. Он нагонял на нас робость. Ни наши ученые занятия, ни наша любовь не подготовили нас к роли родителей, и мы чувствовали себя в ней неловко. Вдали от тебя я могла думать, что стану почти настоящей матерью. В твоем присутствии мне становилось ясно, что я прежде всего твоя любовница, что лишь ты мне важен. Такова была твоя власть. Возле тебя я не чувствовала себя в силах интересоваться кем-либо еще, будь то даже мой собственный сын.
Господи, вот, конечно же, один из самых моих потаенных грехов и, несомненно, наитягчайший, в котором я должна покаяться: охваченная любовью к мужчине, я уделяла своему ребенку лишь малый уголок своего сердца, лишь ничтожно малую его часть, которую не занимал мой возлюбленный. Но разве не занимал он его целиком?
Это наше упущение, возможно, перевесило на твоих весах все остальное, Господи. Я не сумела любить своего сына, когда он нуждался в моей нежности, я лишила его привязанности, на которую он имел право. Так разве не справедливо, что Ты покарал меня, разлучив впоследствии с тем, кого я ему предпочла? В тот миг, в том тихом саду все и случилось. Пьер без промедления заговорил со мной о брачном плане, который и привел его ко мне. О Господи! В тот день я измерила свое безразличие к сыну и ту бездну, к которой влекло нас безумие его отца! Разве все это не было ясно? Разве это не больше, чем простое совпадение?
Неужели я должна наконец прозреть спустя столь долгое время? Неужели нужно, чтобы я поняла смысл своего испытания лишь на пороге смерти, после стольких слез и возмущений? Я восставала против приговора, причины которого не различала: но я ясно вижу ее теперь!
Итак, в тот сверкающий весенний день, когда мы принимали решение, содержащее в себе начало наших несчастий, я решила в своем опьяненном сердце, что лишь Пьер для меня важен…
Ты тотчас изложил мне, с присущим тебе нетерпением, причины своего внезапного возвращения. Ты решил, что нам нужно пожениться.
Мы сидели обнявшись в траве, друг подле друга. Я слушала тебя.
— Поначалу я избегал твоего дяди, — говорил ты. — Его отчаяние сделало его похожим на безумца. Он произносил против меня бессмысленные угрозы, но оставался гораздо более сдержанным в отношении тебя. Видишь ли, этот неотесанный человек, очевидно, остается убежденным в твоей невиновности. Он считает меня бесстыдным совратителем, который соблазнил тебя из развлечения, прежде чем тебя похитить, и от которого следует ожидать самого худшего. Чего желает он — убить меня, пытать, уничтожить? В то же время он держит себя в руках, пока ты находишься во власти моей семьи, считая ее способной выместить на тебе зло, если со мной случится несчастье. Кроме того, ему небезызвестно, что не так-то просто отомстить столь значительному и известному
— Так значит и для тебя, Пьер, эти месяцы были долгими?
— Вечными!
Твои руки блуждали по мне. Помню, ты играл с моими локонами, не переставая ласкать меня.
— Избыток скорби, выказываемый твоим дядей, — вновь заговорил ты, — в конце концов тронул меня. Я винил себя в том, что из любви выкрал у него нежно любимую племянницу. Разве не было это предательством? Наконец, я явился к нему. Во время беседы, которую я предпочел бы тебе не пересказывать, ибо она мучительна для моего самолюбия, я пообещал ему любое возмещение, какое ему заблагорассудится потребовать. Любое. Дабы лучше умиротворить его, я дошел до того, что предложил ему сатисфакцию, бесконечно превосходящую все, на что он мог надеяться: я сказал, что женюсь на тебе, при единственном условии, что брак наш останется в тайне, чтобы не повредить моей репутации.
— Увы! Пьер, что ты наделал!
— Исполнил свой долг. Фюльбер согласился, он дал мне слово и поцеловал меня, дабы скрепить наше примирение.
Удрученная, я опустила голову. Обычная женщина, чья страсть была бы не столь безграничной, а бескорыстие не столь всецелым, возрадовалась бы такому предложению. Я же сразу увидела его темную сторону.
— Что с тобой? Разве ты не рада?
Ты глядел на меня с удивлением. Удастся ли мне отвратить тебя от столь пагубного, столь противного твоей славе плана? Как же ты сам не видел, что готовился совершить непоправимую ошибку?
— Пьер, — сказала я, и горло мое сжалось. — Пьер, это чистое безумие!
Я чувствовала себя прозорливой и пыталась открыть тебе глаза. Никакая сатисфакция никогда не обуздает дядин гнев до конца. Я это знала. Это я и сказала тебе. Уязвленный в своем тщеславии, он не простит.
— Великодушие свойственно сильным натурам, Пьер, — добавила я, — а Фюльбер слаб. Он способен тайно копить неисчерпаемые запасы злобы, поджидая миг, когда сможет пустить их в дело. Понимаешь, он ждет своего часа, и его жестокость оттачивается с течением времени. Я считаю его способным в совершенстве разыграть прощение, но он никогда не простит на деле! Если ты привезешь меня обратно в Париж, я снова окажусь в его власти и нам придет конец! Я знаю его лучше тебя. Поверь мне: если я покину свое убежище в Палле, мы погибли. Дядя будет ждать часа, когда сможет обрушить на тебя сокрушительную месть. Возвращаться вместе значит отдаться на его милость!
— Нам уже нечего будет бояться, так как мы будем мужем и женой.
— Но с виду мы будем не женаты, ибо наш брак должен оставаться тайным! Если мы не хотим привлечь внимания, по всей логике, мне придется жить под кровом дяди. Ты будешь вынужден приходить ко мне украдкой. Все снова будет так, как перед нашим бегством.
Освободившись из твоих объятий, я слегка отстранилась.
— Подумай, Пьер, насколько наше положение будет фальшиво, насколько оно будет невыносимо. Ведь ты предложил стать моим супругом, чтобы успокоить гнев Фюльбера, не правда ли? Но что было причиной его злобы? Бесчестье, павшее на нашу семью из-за нашей связи, моего бегства, моего материнства, наконец. Хорошо. Но как же наш брак, о котором никто не должен будет знать, вернет ему уважение, которого он так жаждет? Никак. Брак сможет восстановить ущерб лишь в той мере, в какой о нем станет известно. Дядя окажется перед выбором: либо предать событие огласке и пожать его плоды, либо молчать и по-прежнему терпеть позор. Насколько я его знаю, он не поколеблется и мгновения. Так мы потеряем сразу все. Я снова попаду в зависимость от него, и все узнают, что ради меня ты отказался от своей свободы.