Преодоление
Шрифт:
«Что?» — спросили ее напряженно округлившиеся глаза.
— Умер Груздев.
Эта весть наутро облетела всю стройку. Еще не много смертей знал молодой город. Чаще отмечали появление на свет новорожденных. Даже кладбище близ города, пришедшее на смену старому, касаткинскому, навсегда скрытому теперь под водой, было пока заброшенной, отгороженной забором пустошью. И вот теперь это снежное поле, уже связанное в сознании людей со скорбью и печатью забвения, должно было принять первого человека — начальника стройки Илью Петровича Груздева.
Похоронную
Лена, не вышедшая в этот день на работу, бродила по пустому зрительному залу, из которого вынесли все кресла, дивясь тому, как много здесь ходит знакомых и незнакомых людей, озабоченных, делающих, как казалось ей в эти минуты, что-то непонятное и неизвестно для чего.
Смерть Груздева и все, что теперь происходило вокруг, никак не укладывалось в ее понимании, не согласовывалось с ее чувствами. Состояние безразличия и усталости, овладевшее ею с минувшей ночи, когда она, сама не зная почему, добежала до больницы и услышала в санпропускнике странно прозвучавшие, словно тяжело повисшие в воздухе слова о кончине Груздева, как будто выключило из жизни ее саму.
Она отлично помнила, что побывала утром в отделе кадров, оставила там заявление о переводе в бригаду, а в приемную, на свое рабочее место, зайти не смогла. Никого не замечая, ни с кем не здороваясь, Лена вышла из управления, исколесила все дальние, тихие улочки Речного и вот оказалась здесь, в клубе, среди беспрестанно снующих молчаливых людей.
Заметив крупную, выделявшуюся среди всех фигуру Норина, Лена пошла вдоль стены, к боковой двери, которая вела на сцену, чтобы выйти незаметно для Норина. Дверь оказалась запертой, и Лена вернулась назад, намереваясь быстро пройти в вестибюль, но дорогу ей неожиданно преградил Норин. Лицо его было бледным, только нездоровый румянец у самых подглазниц едва проступал красными паутинками прожилок, а сами глаза, неподвижные, почти черные, смотрели откуда-то издалека, пристально. Но вот губы его дрогнули, обнажив подобие улыбки.
— Разрешите! — опередив его, почти приказала Лена.
— Подожди, надо объясниться.
— Незачем. Все ясно.
— Почему не вышла на работу? Там с ног сбились, тебя ищут. Меня о тебе спрашивают. Кто-то сказал, что ты собираешься вернуться в бригаду.
— Ну и что?
— Только этого недоставало. Жена Норина — бетонщица! И вообще, довольно валять дурочку — возвращайся домой.
— У вас нет жены. Запомните! — тихо, но твердо сказала Лена.
Она протиснулась между Нориным и стеной, вышла в вестибюль.
Народу здесь прибавилось. Лену обступили работницы из ее бывшей бригады. Они были в спецовках, зимних платках, шапках-ушанках. Сюда бетонщицы зашли перед сменой проститься с Груздевым, но гроб с телом еще не привезли, и они стояли словно потерянные, с настороженными лицами. Увидев Лену, девчата осмелели и сдержанно,
— Сказывают, сердце у него болело. От инфаркта помер или какая другая причина?
— Что ты, дуреха? Сердце нынче вылечивают. Комиссия его довела. Снимать ведь его хотели.
— Не мели. За что снимать-то? Он рабочего человека больше, чем кто, понимал. А кто рабочего человека понимает, того ни в жизнь не снимут. Верно, Лена?
Вместо ответа Лена предложила выйти на свежий воздух.
На улице было тихо. Рассеянный свет пробивался через пухлые, затянувшие небо облака. Они были неподвижны. Сугробы снега ослепительно белели вокруг. Площадь около клуба расчистили, она искрилась и была гладкой. Только в центре колеса машин разрисовали ее спиралями. Машины стояли тут же: поблескивающий эмалью «газик» и крытый брезентом грузовик.
— Снимать его, конечно, было не за что, — сказала Лена. — Не каждый мог работать, как он. Ведь и жил-то он ради работы… Ну, а у вас как там? Последний бетон кладете?
— Последний не последний, а к концу дело идет. Крутимся пуще прежнего. Наверху-то неспособно кубики класть.
— Извертелись вконец. А вон и заводила наша главная плывет.
В наглухо завязанном платке, в телогрейке, перетянутой солдатским ремнем, в ватных брюках медленно шла Катя.
— Ой, горе-то какое, девоньки, — сказала она, обведя подруг напряженным взглядом с затаенной в нем мучительной болью. — Что только не случается на свете… А вы чего _ обо мне соскучились? — спросила она, подойдя поближе.
— Беда как соскучились, слезами изошли.
— А я-то думала, как они меня в декрет отпустят? Теперь спокойнехонько уйду, не скоро встретимся.
— Не чуди! Не растрясет вибратор-от.
— Самая работа сейчас.
— Заместо меня вон Лена придет, а я стану бумажки перекладывать. Как начну вам приказы слать, еще не так завертитесь.
— Если бы Лена? Разве она пойдет?
— Ее начальство домашнее не пустит. Вон он вышел. И на нас не глядит, прямо к машине шастает.
Норин действительно прошел ни на кого не глядя, а может быть, поднятый воротник пальто не давал ему возможности смотреть по сторонам. Он поместился рядом с шофером, глухо хлопнул дверцей. Машина фыркнула облачком отработанного бензина и мягко покатила по снегу.
— Пора и нам, — сказала Катя. — Может, на этой нас довезут?
— Нет, эта пойдет за Груздевым. Неужели не понимаешь?
— Понимаю, все понимаю, — вздохнула Катя, положив руку на плечо Лены. — Держись! Ну, что тут сделаешь? Не воротишь. А нам жить надо. Может, ты и в самом деле бригаду примешь? На живой-то работе легче.
Почти весь следующий день Лена хлопотала о месте в общежитии и о том, чтобы ее перевели в бригаду. Именно теперь, после смерти Груздева, она почувствовала потребность работать своими руками, изо всех сил. Потребность, которую нельзя унять. Хотелось всю себя посвятить стройке, до конца которой не дожил он. А потом, когда пустят станцию, уехать куда-нибудь на Зею, на восток, и тоже работать, строить, как мечтал и надеялся Груздев.