Преодолей себя
Шрифт:
— Что живого отпеваете? — вырвалось у него. — Не нужен — так прямо и скажите! Не боюсь правды. Вся правда со мной. Вот смотрите!..
— Федя, Федор, успокойся! Никто тебя не гонит. Все обдумаем, обговорим. — Так сказала Настя и не смогла скрыть волнения. — Во всем война виновата! Только война...
Она смотрела на Федора большими печальными глазами, и он уловил в ее поведении что-то неладное, какое-то смятенное чувство у нее на душе. А что? Он не мог понять.
— Смотрите, не нахлебник я вам! — вырвались слово обиды. Он не хотел так
— Поговорим вдвоем, наедине, — предложила Настя. — Мама, ты иди, спи и Веру уложи. А мы с Федором потолкуем.
На столе горела керосиновая коптилка. Красный огонек с черным вьющимся хвостиком слабо подрагивал. Федор глядел на это живое и трепетное сердечко огня и думал о том, как отразилась война на всех мелочах быта людей. Вместо лампы — коптилка, потолок потемнел. Но что поделаешь, керосина не хватает, да и мало ли теперь чего не хватает. Вот стены и потолок не мешало бы оклеить, но где купишь обои? Днем с огнем не найдешь. И все война. Если б не было ее, как бы жили хорошо, и у него, у Федора, судьба сложилась бы по-иному. Другим бы он был, не таким. И стало больно от мысли, что не станет прежним. Война закончится. Появятся и обои в продаже. А что с ними, с этими обоями, будешь делать без рук-то? И коптилка исчезнет — будет гореть электричество. Непременно будет! И дома будут новые. Все будет, все изменится, только он, Федор, останется безруким на веки вечные.
Настя сидела тут же и долго молчала, и он молчал, глядел на нее и задавал вопрос: «Зачем приехал?» 3атем запретил себе так думать, отогнал эти мысли. Ведь он, Федор, если справедливо-то разобраться, за нее, за Настю, и погибал там, на фронте. Чтоб сбереглась для него, для Федора.
Наконец спросил:
— А жила-то как? Расскажи.
— Жила не в покое, — ответила она. — Несладко нам тут жилось.
— Я понимаю, несладко. — Федор немного помолчал, затем добавил: — А без мужиков-то как обходились?
Она не отвечала, хотя и поняла двусмысленность этого вопроса. А он смотрел на нее и ждал.
— Без мужиков-то как? — снова спросил он.
— Как вы на фронте без баб, так и мы тут.
— Теща-то не зря намекнула, будто ухажер у тебя был...
У Насти замерло сердце, словно насквозь он ее просветил, заглянул в душу.
— Что ж молчишь? — не унимался Федор. — Отвечай, аль грешок какой есть? От деревенских все равно узнаю.
Он пристально смотрел на нее. И она увидела, как он натужно дышит, внутри у него все клокочет: он ждал правды, и больше ничего другого не ждал.
И вдруг она осмелела:
— Я тоже смерти глядела в глаза. И не раз! Сквозь ад прошла!
— Это через какой ад-то?
— Разведчицей была. Смерть со мной ходила рядом, и не раз. Ну, что скажешь на это? Может, документы показать, награды?
Федор опешил. Не ждал такого ответа. Значит, партизанкой была. Воевала.
— В партизанах небось ухажер был?
— Ну что пристал? Был ли, не был. Ну, а если и был, что из этого?
— Как что? Ты ж замужняя,
— Жди, когда сказали, что погиб ты. В окружение попал.
— Кто сказал? Ведь тут были немцы.
— Гешка Блинов. Вот кто. Уж говорила тебе.
— Блинов? — удивился Федор. — А что, он живой?
— Вот в том-то и дело, что жив. Вернулся безногим.
— Ну и дела! И что же сказал он тебе, Гешка?
— Сказал, что погиб. И документы твои передал. В подтверждение своих слов.
— И ты решила, что свободна?
— Решила.
— И на письма не ответила,— снова начал попрекать Федор. — Ведь писал же...
Она похолодела. Да, не ответила на его письма. Не знала, как отвечать. И о чем могла написать? Только о том, что жива? Но ведь жива-то жива, а в каком положении? Даже жизнь не мила с тех пор, как получила первое письмо от него, от Федора.
— Не получала я писем,— солгала она и почувствовала, что сказала не так. Надо было сказать правду, а правду сказать опять не смогла.
— Не получала? А я ведь писал. Правда, не сам писал, сосед-инвалид. Я диктовал ему...
— Думала, в живых тебя нет. Ведь Гешка-то видел тебя погибшим.
— Ну и что! Плохо, что воскрес? Ведь живой, Настя, видишь, живой! — Он задыхался от волнения. О чем-то догадывался, и она это понимала, чувствовала, что подозревает в измене. — Может, другой у тебя? Так и скажи! Я не боюсь правды. Лучше горькая правда, чем ложь.
— Виновата я перед тобой, Федор. — Она опустила голову, как бы прося у него пощады. — Виновата...— подтвердила еще раз и, закрыв лицо руками, заплакала.
«Призналась»,— подумал Федор. Он готов был уже простить ее, но что-то мешало сказать последнее решительное слово: то ли опять ревность зашевелилась, то ли обида, но волнение исчезло, он успокоился.
— Ладно, прощаю,— сказал он и сам не знал, за что он ее прощает.
Она встрепенулась, подняла голову, перестала плакать. Подалась к нему, уткнулась головой в колени мужа и снова заплакала.
— Хватит плакать, хватит,— приказал он и отстранил ее от себя. — Что было —
быльем поросло. Не будем вспоминать прошлое. Не будем...
Она глядела ему в глаза, и неизъяснимое чувство жалости охватило ее, охватило так сильно и так остро, что она не знала, куда себя деть. То ли жалела себя, то ли его жалела — в этом она сейчас не могла разобраться, но свою тайну все еще не могла перед ним открыть. Не могла...
— Я прощаю тебя, Настя, за все прошлое. И не хочу о нем знать, не хочу вспоминать. Но чтоб он сюда, этот ухажер-то, не показывался.
«Да что он, никак с ума спятил,— подумала она. — Ухажером каким-то попрекает».
Поднялась, подошла к окну, откинула занавеску и увидела, что на улице уже светает. Повернулась к Федору, сказала:
— Я пойду...
— Куда?
— Мне надо. На острове утки.
— Какие утки?
— Колхозные. Замерзли они там у меня. В амбарушку их загоню, в зимовник.