Преодолей себя
Шрифт:
— Ты, друг, не уходи! Без тебя — пропал. Когда гость в доме, она мягче, баба-то. Самогон у нее упрятан — сам черт не найдет.
Мария не показывалась. А когда вошла, Гешка перестал ругаться, ласково поглядел на жену:
— Машенька, голубка! Пожалей нас, грешных, найди бутылочку. Ради гостя дорогого...
— Только что ради гостя. Для тебя бы — ни за что! Но самогонка-то вся кончилась. Откуда возьму?
— Есть еще бутылка. В подызбицу спрятала... Поищи, пошуруй.
Долго уламывал жену, обещал достать на костюм хороший отрез, каялся, умолял. Мария, казалось, была непреклонна. Молча вышла из кухни, спустилась в подвал.
— Она, баба-то, у меня добрая. Только ключик подобрать к ней надо. Иногда и поругаешь на пользу, а вдругорядь словно бисер по бархату перед ней рассыплешься. Упряма чертовка! Тряпки любит. Привезешь что поцветастей — глаза разгорятся. Вот так и живу...
Из-под пола показалась Мария. Искрометно взглянула на мужа:
— Что язык распустил?
— Да ничего,— заулыбался Гешка,— хвалю тебя, Машута, не нахвалюсь.
— Знаю, как ты хвалишь и кого хвалишь,— и поставила бутылку на стол. — Последняя. Больше не проси, ничего не будет.
— Эге! — Гешка погрозил ей пальцем. — Последнюю завтра достанешь, а сегодня день только начался. Принесешь еще.
Он стал разливать по стаканам. Рука дрожала — и в Федоров стакан он перелил, самогон на столе образовал мутноватую лужицу. Гешка сноровисто слизнул ее языком, слизнул вприхлеб.
— Чтоб не пропадало. Как-никак добро. Давай, дружок, по махонькой.
— Не буду,— решительно отказался Федор.
Гешка поставил свой стакан на стол, с удивлением поглядел на гостя.
— Да ты что, с больной головой поедешь?
— Не буду — и баста!
Федор решительно встал, попросил холодной воды, долго и жадно пил маленькими глотками. Выпил до дна, поблагодарил Марию. Процедил сквозь зубы:
— Пойду.
— Куда пойдешь-то? — спросил Гешка.
— В больницу пойду.
— Это к ней, к Насте?
— К ней.
— Ну что ж, иди. Может, подарок она преподнесла. Иди, иди.
— Какой такой подарок?
— Ступай. Сам узнаешь.
Глава двадцать шестая
Федор вышел от Блиновых — точно колючим еловым веником исхлестали его по спине. Он так и не мог понять, на что намекал Блинов, но явно намекал на что-то нехорошее и, может быть, непоправимое. Подарок. Какой же подарок? Он, Федор, не ждет никаких подарков.
Не заходя к теще, Федор вышел на большак и споро зашагал по дороге. Решил пойти в больницу, узнать, как там она, Настя. Слегка морозило. Солнце бросал косые лучи на снег. На ослепительно белой поверхности полей сверкали мириады блесток, Федор смотрел на эти светлячки, шел и размышлял, вспоминал прошлое, пытался отогнать мрачные мысли...
Вдали за отвалами полей синел лес — холодный и, видать, неуютный в эту пору. И вспомнил Федор летний лес. Он любил этот лес, привыкнув с детства к его молчаливым и задумчивым дебрям, к его дремучему вековому шепоту, когда легкий ветер слегка колышет макушки деревьев. Каждая тропинка в этих лесах ему знакома. Он знал и любил тенистые полянки, просвеченные солнцем вырубки, где наливается соком земляника, где нежно зреет малина — тронь ветку, и сладкие ягоды начнут падать на теплую землю. А еловые боры, где полным-полно черники — ягоды синие, сочные, вкусные. А там, где редколесный сосняк, притаился на мшистых кочках брусничник с мелкими листьями, блестящими, точно отполированными, и гроздьями красных и розовых ягод.
Он вспомнил, как ходил за брусникой с деревенскими девчатами. Год был урожайный, и ягоды собирались
И ранней весной он пошел в этот же лес, на те же брусничные места. На мшистых кочках веточки были темно-зеленые, словно и не было зимы. И ягоды встречались уже не гроздьями, а одинокими бусинками — иные бледно-красные, другие дымчато-белые. Положишь ягодку в рот — сама растает кисловато-сладким зимним настоем. До чего же вкусна! Федор набрал туесок зимних ягод — и брусники, и клюквы,— и все это для Насти. Только для нее...
И сейчас вот спешит он в больницу, точно неведомая сила подгоняет его, ветерок подталкивает в спину, и молодой снежок скрипит под ногами, как бы поторапливает: иди, иди, она ждет тебя... Иди...
А ждет ли? В приемном покое он долго сидел на скамейке. Успокоившись, приоткрыл дверь в соседнюю комнату. А вдруг там Настя! Но ее не было. За столиком сидела незнакомая женщина в белом халате. Она сразу заметила Федора, спросила:
— Вы к кому?
— Извините,— робко проговорил Федор. — Я хотел бы узнать о здоровье жены. Фамилия — Усачева, Анастасия Усачева.
— Усачева? Ах да, Усачева. Сына родила Усачева.
— Сына? — Федор попятился и зашатался. Эта новость ошеломила его настолько, что
и вымолвил только единственное слово. Больше ничего не мог сказать. Стоял бледный, потерянный, онемевший.
— Что с вами? — спросила встревоженно сестра,— Жена здорова, и ребенок хорошенький.
Она подумала, что он от радости растерялся, а затем догадалась, что здесь что-то другое, непонятное.
Через некоторое время он пришел в себя и снова спросил:
— Родила?
— Да, родила. Роды нормальные, не беспокойтесь
— А могу повидать ее? — спросил и спохватился, что видеть он ее уже не может и не хочет, а спросил, просто не подумав.
— Нет, сейчас пока нельзя, — услышал будто бы издали приглушенный голос
женщины.
— Нельзя? — снова спросил он.
— Да, нельзя.
Федор махнул култышкой и повернулся к выходу. Сильно толкнул ногой в дверь — в комнату хлынул холодный воздух.
— Фу, ненормальный какой! — услышал позади себя голос сестры и быстро спустился по ступенькам. Пошел, слегка пошатываясь.
На улице все еще не мог понять, что же произошло на самом деле. Не верил в случившееся. Не хотел верить. Как же так? Настя родила. При живом-то муже! Сколько пересудов будет в Большом Городце! Вдруг ему захотелось уйти куда-нибудь подальше от людей. Уйти от позора в лес, однако и лес холодный, неприютный, чужой. Показалось, что и сам он никому не нужный, совсем лишний человек на этом белом свете. Настя, Настя! От кого же родила? С кем связала судьбу? Вспомнил о Сапрыкине. Это он чинил крыльцо. Значит, похаживал в гости. И Гешка Блинов об этом намекал. Сапрыкин, Сапрыкин... Этот парнишка как-то расплывчато возникал перед ним. Федор помнил его подростком, совсем еще зеленым, смазливым на лицо. Лет шестнадцати он его помнил, а сейчас, поди, настоящий парень. Надо бы повидать его, этого Сапрыкина. Обязательно повидать. Спросить у него кое о чем. И себя показать — что вот вернулся Федор Усачев. Жив. Пришел. Стал припоминать, где живут Сапрыкины. Оказалось — совсем недалеко от больницы, всего через два дома.