Прерванная дружба
Шрифт:
Феликс взглянул на Маргариту, и в глазах его загорелся опасный огонёк. Отбросив том Вордсворта, он мрачно проскандировал:
Питер был скучен – сначала.Был скучен, так скучен!– Дело в том, – мягко заметил Рене, – что я не нахожу Вордсворта скучным.
Маргарита смеялась до тех пор, пока по щекам её не потекли слёзы.
– О Рене! Да ты просто агнец!
Рене улыбнулся: он был рад, что сестра смеётся, хотя и не понимал почему.
– Я прошу прощенья, Рене, ваш упрёк был справедлив, – внезапно перестав смеяться,
Он взял в руки книгу и прочёл оду ещё раз. Он читал с таким чувством, что даже Маргарита стала совсем серьёзной.
– А теперь, – заключил Феликс, захлопывая книгу, – вам не кажется, Рене, что я заслужил награду? Спойте мне «Друзей с цветами майорана». Завтра я уезжаю в Лондон, а в такую погоду поездка по морю вряд ли окажется приятной. Я хочу чего-нибудь весёлого, чтобы утешиться.
– Вы уезжаете? – спросила Маргарита. Он пожал плечами.
– Не думаю, но кто знает…
Он довольно часто внезапно куда-нибудь уезжал, ссылаясь на свою журналистскую работу. И Рене и Маргарита делали вид, что верят ему, но в его отсутствие всегда страшно волновались. Однажды весной он пропал на три недели, оставив записку, что «должен был срочно уехать». А потом они узнали, что он всё это время находился в Париже, – у него был новый приступ. Сперва Маргарита ничего не сказала, но через несколько месяцев напомнила об этом случае:
– Разве вы не понимаете, что это жестоко? Неужели вы не могли сказать нам правду и не заставлять нас узнавать об этом от других?
– Н-но я не хотел, чтобы вы знали. Вы бы и не узнали, если бы не глупость Бертильона. Рене незачем знать об этом – он принимает это до смешного близко к сердцу.
– А вам не кажется, что мы… что он принимает близко к сердцу и ваши внезапные исчезновения, когда вы не оставляете даже адреса и ему начинает казаться, что вы снова в Италии?
– В Италии?
– Вы думаете, я не знаю?
– Вам сказал Рене? – Он посмотрел на Маргариту.
– Рене? Нет. Разве вы его просили?
Не мог же Феликс предположить, что Рене рассказал ей об этом, если его не попросил он сам.
– Кто же вам сказал? – настаивал Феликс.
– Да вы сами! Вы ведь сказали, что «подорвали» своё здоровье в Апеннинах, – вы вернулись оттуда, после этих мятежей, с незажившей раной на щеке. Я же знаю, что вы антиклерикал и… Ах, неужели вы не понимаете, что я уже давно взрослая!
Маргарита досадливо вздохнула. Воспоминание о больно ранивших её словах «бедная девочка» было ещё свежо. Потом она поглядела на Феликса и испугалась его молчания.
– Из вас вышел бы превосходный сыщик, – сказал он наконец и взял томик Шекспира.
На этот раз он действительно отправился в Англию, и целый месяц дважды в неделю Рене и Маргарита получали от него письма, адресованные им обоим. Это был настоящий дневник, в котором он весело описывал лондонское общество, зрелища, погоду, политические события и свои размышления по поводу всего этого. Стоял декабрь, и начались туманы.
«Я пропитался грязью изнутри и снаружи, – писал Феликс. – Здесь считается, что человек может дышать смесью чечевичного супа с древесным углём, а улицы тут вымощены грязью. На мне не осталось ни одного чистого места. (Это относится только к моему телу и платью. Тут слишком темно, чтоб разглядеть, есть у меня душа или нет, а крохи своего интеллекта я растерял на галерее для посетителей в Вестминстере.) Сегодня я искал прибежища в Британском музее и попытался спрятаться под сенью величественной
Всю рождественскую неделю писем не было, потом, после десятидневного молчания, пришёл пакет, адресованный Маргарите. В нём лежало ожерелье из разноцветных ракушек, скреплённых крохотными золотыми колечками, и длинное письмо, которое вместо обращения начиналось так: «Тысяча и одна ночь. Сказка о пьяном кучере и хромом иностранце».
Спустя несколько дней Рене входил в лондонскую квартиру своего друга. Феликс, бледный и осунувшийся, лежал на диване.
– Рене! – воскликнул он, вскакивая.
– Ложитесь, – спокойно отвечал Рене. – Почему же вы не дали мне знать раньше?
Феликс с минуту в изумлении смотрел на Рене, потом позволил уложить себя на диван, – он был ещё слишком слаб, чтобы стоять.
– Кто сказал вам, что я был болен? – раздражённо спросил он.
– Маргарита.
– А ей кто?
– Не знаю. Я уже неделю не видел её. Я читал в Амьене лекции. Она написала мне, что вы больны, и просила немедленно поехать в Лондон, чтобы ухаживать за вами. Я решил, что вы ей написали.
– Наверно, опять проболтался этот дурак Бертильон, – отвечал Феликс. – Он приехал сюда на военный смотр. Ну что за осел! Ведь я специально просил его держать язык за зубами. Н-неужели вы приехали только из-за меня? Что за нелепость! Я вполне оправился, осталась только небольшая слабость.
Когда Феликс достаточно окреп, они вернулись в Париж. Рене проводил выздоравливающего к нему домой, уложил его в постель и только после этого согласился отправиться к себе.
– Тебе об этом сказал Бертильон? – спросил он вечером Маргариту.
– Мы с ним не виделись. Он ведь, кажется, в Англии?
– Тогда кто же тебе сказал? Феликса это очень взволновало.
Она отперла ящик стола около своей кушетки и протянула брату письмо.
– Разве этого недостаточно?
– «Тысяча и одна ночь, сказка…» Это от Феликса? Почерк как будто не его… да, теперь понимаю, почему ты узнала…
– И не только почерк, – прочти все письмо, и ты поймёшь.
Дрожащие, с трудом нацарапанные строчки ползли то вверх, то вниз, и разобрать их было нелегко. Это было бессвязное, с претензией на юмор повествование о безуспешной попытке успеть на рождественский обед при содействии подвыпившего кучера, который не любил иностранцев, и лошади, которая соглашалась тронуться с места только под звуки гимна «Правь, Британия!» Каламбуры были плоскими, многие слова повторялись, другие были пропущены. В середине описания встречи с остряком-мусорщиком рассказ обрывался на словах: «Это всё, что я могу вспомнить, но я торжественно заявляю, что пьян был кучер, а не я».