Прерванная жизнь

Кейсен Сюзанна

К счастью, Джорджина отхватила себе мужа, и я успела отказаться от собраний еще до того, как мне пришло в голову, чтобы разобраться со своим мужем окончательно.

Мы ездили к ним в гости, в их хозяйство в Массачузетсе.

Муж Джорджины был низенький, бледненький и худенький, одним словом, не тот человек, после которого остаются незабываемые впечатления. Кроме мужа у Джорджины была еще и коза. Все трое жили в сарае, поставленном на небольшом клочке заросшего поля у подножия холма. В тот день, когда мы прибыли к ним с визитом, было чертовски холодно, хотя был уже май.

Они оба были заняты застеклением окон. Фрамуги в сарае имели размеры два на два метра, так что работы хватало.

Мы смотрели на то, как они лепят замазку и примеряют оконные стекла. Коза стояла в своем загончике у входа и тоже приглядывалась. В конце концов, Джорджина объявила ланч. За несколько минут в кастрюле-скороварке она наварила кучу бататов. Это и был ланч. Сверху она покапала на картофелины кленовым сиропом. Коза получила на ланч бананы.

После ланча Джорджина спросила:

– Хотите увидать козью пляску?

Козу звали Милочкой. У нее была рыжая шерсть и длинные, волосатые уши.

Джорджина подняла руку с картофелиной.

– Ну, Милочка, пляши, – приказала она.

Милочка встала на задние ноги и начала подскакивать, пытаясь достать убегающую картофелину. Ее длинные уши болтались, а передними ножками она размахивала в воздухе. Копытца у нее были черные и остренькие, казалось, что ими она может хорошенько ранить. И правда, когда в какой-то момент она потеряла равновесие, что уже пару раз случалось, копытом она заехала по краю кухонного стола, оставив в дереве приличный след.

– Да отдай ты ей эту картошку, – сказала я. Что-то весь этот козий танец потянул меня на слезы.

А потом Джорджина со своим мужем перебралась на запад, в Колорадо, где земля была получше. Раз или пару раз она звонила оттуда из телефонной будки. Что случилось с Милочкой, мне неизвестно.

Через несколько лет после того, как Джорджина выехала в Колорадо, я, идя через Гарвард Свер, наткнулась на Лизу. Рядом с ней стоял мальчуган со слегка коричневатой кожей, лет, наверное, трех.

Я обняла ее.

– Лиза! Я так рада встретить тебя.

– Это мой ребенок, – сказала она. – Ну разве это не сумасшествие, иметь ребенка? – засмеялась она. – Арон, поздоровайся с тетей.

Арон спрятался у нее за брючиной.

Лиза выглядела точно так же, как и когда-то: худая, желтая и с улыбкой во весь рот.

– Чем занимаешься? – спросила я.

– Ребенок, – ответила она. – Только это и можно делать.

– А что с отцом?

– Я избавилась от него. – Лиза положила ладонь на головку мальчика. – Ведь он же нам не нужен, правда?

– А где ты живешь? – Мне хотелось знать о ней абсолютно все.

– Не поверишь, – ответила она, вытаскивая сигарету. – Живу я в Бруклине. Сделалась настоящей хозяйкой. У меня ребенок, каждый день я вожу его в детский сад. У меня квартира, мебель. По пятницам хожу в церковь.

– В церковь! – Я не могла поверить. – Зачем?

– Потому что хочу… – Лиза запнулась. Никогда я еще не видала, чтобы у Лизы хоть когда-нибудь задрожал голос. – Хочу, чтобы мы были настоящей семьей, с домом, мебелью и всем остальным. Хочу, чтобы у него была настоящая жизнь.

Церковь помогает. Не знаю как, но помогает.

Я начала всматриваться в Лизу, пытаясь представить ее саму и ее смуглого сыночка в церкви. Заметила, что на ней было немного бижутерии – на пальцах пара колечек с сапфирами, а на шее золотая цепочка.

– Что это за бижутерия? – спросила я.

– Подарок от бабули, правда? – Лиза обратилась к сыну. – Когда у тебя дети, все меняется, – прибавила она уже в моем направлении.

Я не знала, что на это ответить. Давно уже решила, что не хочу иметь детей. Помимо всего, у меня были все основания предполагать, что и моя семейная жизнь долго уже не продлится.

Мы стояли посреди Гарвард Сквер, у самого спуска на станцию метро. Вдруг Лиза склонилась ко мне и спросила:

– Хочешь увидать что-то потрясающее? – В ее голосе был слышен тот давний, насмешливый тон. Я кивнула.

Она вытащила футболку из брюк, обычную футболку с рекламой бруклинской булочной и крепко захватила кожу на животе. Потянула. Кожа растянулась как гармошка, Лиза вытягивала ее, а кожи становилось все больше и больше, складка за складкой, так что в конце оттянула ее сантиметров на тридцать. Потом отпустила, и кожа опала, немного растянутая, поморщенная, но очень скоро сжалась, осела на бедрах и выглядела довольно-таки нормально.

– Клево!

– Дети, – сказала Лиза. – Вот как оно, – и засмеялась. – Ну, Арон, скажи тете «до свидания».

– До свидания, – отозвался малыш, чем ужасно меня удивил.

Они возвращались в Бруклин на метро. Спускаясь по ступеням, Лиза еще обернулась ко мне.

– Ты хоть иногда вспоминаешь те дни? И то место? – спросила она у меня.

– Да, – ответила я ей. – И вспоминаю, и думаю о нем.

– Я тоже. – Лиза покачала головой. – Ну ладно! – она вздохнула, но как-то весело.

После чего оба спустились на станцию метро.

ПРЕРВАННЫЙ УРОК МУЗЫКИ

Тот Вермеер в галерее Фрика, это одна из трех висящих там картин, но когда я была в галерее первый раз, то двух остальных просто не заметила. Мне было тогда семнадцать лет, и в Нью Йорк я отправилась с учителем английского языка, который никогда до этого меня не целовал. Я размышляла об этом будущем поцелуе – относительно которого была уверена, что он состоится – когда покидала зал Фрагонара и входила в фойе, ведущее в затемненный коридор, где на стене светились холсты Вермеера.

Кроме поцелуя я еще размышляла о том, удастся ли мне кончить школу, раз второй год подряд валю биологию. Это странно, что валю биологию, мой любимый предмет; он был любимым и тогда, когда я валила его в первый раз. Больше всего мне нравилась генетика и составление графиков наследственных признаков, я обожала расшифровывать последовательности проявления голубых глаз в семьях, не имеющих иных общих признаков, за исключением голубых и карих глаз. В моей семье имелось много привлекательных признаков – талант, амбиции, успех, надежды – только все они сделались рецессивными в моем поколении.