Преследуя Аделин
Шрифт:
Особенно моя дражайшая мамочка.
Тучи зевают, и из их уст льет дождь. Я хватаю сумочку и выхожу из машины, вдыхая свежий запах дождя. В считанные секунды из легкой мороси он превращается в ливень. Я взбегаю по ступенькам крыльца и стряхиваю капли воды с рук и тела, словно мокрая собака.
Я люблю грозы – просто не люблю в них находиться, предпочитая уютно устроиться под одеялом с кружкой чая и книгой и слушать, как стучит дождь снаружи.
Вставляю ключ в замок и поворачиваю его. Однако он застревает, не поддаваясь больше ни на миллиметр. И я дергаю его, пока механизм наконец не проворачивается,
Похоже, придется починить и это.
Открываю дверь, меня обдает леденящей прохладой. Вздрагиваю от сочетания холодного дождя, капли которого все еще покрывают мою кожу, и зябкого, спертого воздуха. В доме царит полумрак; в окна пробивается угасающий тусклый свет солнца, которое постепенно скрывается за серыми грозовыми тучами.
Кажется, начать рассказ мне следовало бы со слов: «Стояла темная грозовая ночь…»
Поднимаю взгляд и улыбаюсь, видя черный ребристый потолок, составленный из сотен тонких, длинных брусочков дерева. Над моей головой, замысловато изогнувшись, висит большая люстра из стали с кристаллами на кончиках. Она всегда была самой ценной вещью для бабушки.
Черно-белые шахматные полы ведут прямо к черной парадной лестнице – достаточно широкой, чтобы вместить рояль, – и перетекают в гостиную. Я иду дальше, мои ботинки поскрипывают на плитке.
Этот этаж представляет собой открытое пространство, и создается ощущение, будто громадина дома способна проглотить тебя целиком.
Гостиная располагается слева от лестницы. Я поджимаю губы и оглядываюсь вокруг, меня пронзает ностальгия. Все покрыто пылью, стоит запах нафталина, но дом выглядит точно так же, каким я видела его в последний раз, прямо перед смертью бабушки в прошлом году.
В центре гостиной у крайней левой стены расположен большой камин из черного камня, а вокруг него стоят красные бархатные диванчики. Перед ними – богато украшенный деревянный журнальный столик с пустой вазой из темного дерева. Раньше бабушка ставила в нее лилии, но теперь в ней лишь пыль и засохшие тушки жуков.
Стены здесь оклеены черными обоями с узором пейсли [2] , дополняющими тяжелые золотистые шторы.
Один из моих любимейших уголков дома – это огромный эркер в его передней части, из которого открывается великолепный вид на лес за поместьем Парсонс. Прямо перед окном стоит красное бархатное кресло-качалка и соответствующий ему табурет. Бабушка часто сидела в нем, глядя на дождь; она рассказывала, что ее мать всегда делала так же.
2
Пейсли – узор в виде капли со множеством мелких деталей и загнутым вверх концом. Также иногда называется турецким или индийским огурцом, слезами Аллаха, ботех или бута. Во всех культурах – символ жизни и плодородия.
Шахматная плитка продолжается на кухне с красивыми черными шкафами и мраморными столешницами. В центре – массивный остров с черными барными стульями с одной стороны. Мы с дедушкой частенько сидели здесь, наблюдая, как бабушка готовит что-то вкусненькое и напевает себе под нос.
Бросаюсь к высокой лампе у кресла-качалки и включаю
Затем я иду к термостату, и цифры на нем заставляют меня еще раз вздрогнуть.
Шестнадцать чертовых градусов.
Вдавливаю большим пальцем стрелку вверх и не останавливаюсь, пока температура не поднимается до двадцати трех. Не имею ничего против прохлады, но я бы предпочла, чтобы мои соски не прорезали одежду.
Оборачиваюсь и окидываю взглядом мой старый и новый дом – дом, в котором живет мое сердце с момента, с которого я себя помню, даже если мое тело и покидало его на какое-то время.
А затем улыбаюсь, наслаждаясь готическим великолепием поместья Парсонс. Именно таким задумали его мои прабабушка и прадедушка, и этот дух передавался из поколения в поколение. Бабушка часто говорила, что больше всего ей нравилось, что самой яркой деталью в комнате была она. И все же, несмотря на это, у нее были старческие предпочтения.
Я имею в виду, в самом деле, для чего у этих белых подушек кружевная кайма по краям и какой-то странно вышитый букет посередине? Это вовсе не мило. Это уродливо.
Я вздыхаю.
– Что ж, бабушка, я вернулась. Как ты и хотела, – шепчу я в пустоту.
– Ты готова? – спрашивает моя личная помощница.
Я бросаю взгляд на Мариетту, стоящую подле меня, и отмечаю, насколько рассеянно она протягивает мне микрофон. Ее внимание приковано к людям, все еще продолжающим стягиваться в небольшое здание. Этот местный книжный магазинчик не рассчитан на такое количество народа, однако каким-то образом они все же сумели собрать у себя это полчище: люди набиваются в тесное помещение, выстраиваются в очередь и ждут, когда я начну раздавать автографы.
Мой взгляд блуждает по толпе, я беззвучно считаю их. После тридцати сбиваюсь со счета.
– Ага, – отвечаю я.
Беру микрофон, и, когда всеобщее внимание обращается на меня, ропот стихает. На меня устремляются десятки глаз, отчего мои щеки вспыхивают румянцем. Моя кожа покрывается мурашками, но я люблю своих читателей, а потому справляюсь с этим.
– Прежде чем мы начнем, я хочу поблагодарить вас всех за то, что вы пришли. Я ценю каждого из вас и невероятно взволнована встречей с вами. Вы готовы?! – спрашиваю я, добавляя своему тону оживления.
Не то чтобы я не была взволнована, просто обычно во время автограф-сессий чувствую себя крайне неловко. Я не очень хороша, когда дело доходит до социальных взаимодействий. Я из тех, кто после заданного вопроса с застывшей улыбкой пялится собеседнику в лицо, пока мозг пытается осмыслить тот факт, что я даже не расслышала вопроса. Чаще всего из-за того, что гул моего сердца отдается эхом в ушах.
Я устраиваюсь в кресле и достаю свою ручку. Мариетта быстренько желает мне удачи и убегает решать другие вопросы. Она уже не раз становилась свидетельницей моих казусов с читателями и имеет привычку смущаться вместе со мной. Полагаю, это один из недостатков работы представителя социального изгоя.