Преступление доктора Паровозова
Шрифт:
— Хочу в воскресенье за грибами под Егорьевск съездить, — не прерывая записи, сообщила Маринка. — Погода всю неделю — загляденье просто. А то в понедельник снова на сутки, так и осень закончится, а я все в лес никак не попаду. Одна поеду. Сашка мало того что ленивый, так еще и в грибах ничего не понимает. Наберет поганок и радуется. Сам знаешь, от бледной поганки никакая реанимация не спасет, а мне еще сына вырастить нужно.
— Грибы дело хорошее, — согласился я, — и сам бы сходил, да одному неохота, а Лена, как и Сашка твой, как-то к этому занятию не очень.
— Так давай вместе! — сказала Маринка, а я почему-то сразу подумал, что от такого предложения доктор
— Ты издеваешься, Веркина? Мне что, в четыре утра вставать? Воскресенье — святой день. Сначала посплю, потом с семьей гулять отправлюсь. А подметут все еще в субботу. Поэтому можешь не торопиться.
Маринка кивнула. То ли соглашаясь со мной, то ли со своей записью в истории болезни, где наконец поставила точку.
Она закурила, откинулась в кресле, прикрыла глаза. У нас с ней сразу возникли особые отношения, после того как выяснилось, что у меня почти десятилетний реанимационный стаж и я единственный из урологов, который может легко накинуть трахеостому и вставить подключичку.
— Леш, а я ведь там вчера была, — она вдруг посмотрела мне прямо в лицо, — у Белого дома. К Сашке в редакцию заскочила, а то он диктофон, как всегда, дома забыл, а там рядом. Не знаю почему, ноги сами понесли. Машину в переулке бросила и со стороны СЭВа подошла.
Маринка продолжала здание мэрии называть по старинке — СЭВ.
— Там уже за километр войной пахнет. Порохом и пожаром. Выставили оцепление милицейское, но еще ничего не убрали. Кругом мотки проволоки колючей, стекла под ногами хрустят, бумажные листы валяются тысячами, машины покореженные, палатки какие-то на асфальте распластанные. А мне мертвецы мерещатся. Но больше всего знаешь отчего плохо было? От народа, который туда поглазеть пришел. Стоит толпа как ни в чем не бывало, все болтают, пиво пьют, многие ржут. Иностранцы друг друга на фоне Белого дома щелкают, ракурс выбирают, улыбаются, «ч-и-и-и-з!» говорят. Вот ты скажи, это мудачье совсем ничего не соображает? Что на этом месте недавно кровь пролилась? Нет, я головой-то понимаю, что было бы, доведись этим баркашовцам-макашовцам погулять по Москве. Но на то, что сейчас там творится, все равно смотреть не могу.
Я достал новую сигарету, взял со стола Маринкину зажигалку. Теперь у всех эти разовые зажигалки Cricket. Удобные, безотказные и к тому же дешевые. Не жалко такую потерять. У Маринки черная, а мне нравятся яркие. Красные, желтые, фиолетовые.
— Пацаны в толпе шустрят, у всех полные карманы гильз. Иностранцам продают, доллар за гильзу. Типа сувенир на память. Те покупают, правда, торгуются. Менты, похоже, в доле, потому что гильзы только за оцеплением набрать можно. А я всегда Белый дом любила. Когда в Москву приехала, в первый же день в планетарий отправилась, как отличница и золотая медалистка. А потом гулять пошла. И вдруг увидела это здание и обомлела. Стоит огромное, белое, даже не дом, а океанский лайнер. А сейчас смотрю на эти выбитые окна, на закопченные верхние этажи, дыры от снарядов и думаю, хорошо бы его снесли к чертовой матери.
Я слушал Маринку и думал. Все эти годы я был готов терпеть голод, безденежье, неустроенность.
Ведь когда Горбачев открыл семафор и запретная, долгожданная правда с каждым днем все настойчивее пробивала себе дорогу, появилась надежда. Показалось, что этой протухшей, обреченной догме, за которую уже перестали цепляться и сами вожди,
Оказалось, не всем. Оказалось, многим и так было хорошо, разве что колбасы в магазинах не хватало. И на правду эту всем положить. Как будто две страны. Одна часть только и ждала, что все рухнет к едрене фене, а другая, когда это вдруг случилось, желает, чтобы все вернулось. Разница даже по митингам заметна. Те митинги последних лет советской власти собирали сотни тысяч. И там никто никому на ногу не наступил. Вдохновенные речи, понятные слова, открытые лица.
А тут — мрачные, злые рожи, оскаленные в ненависти щербатые рты, желание дотянуться, ударить и сокрушить. Эти лозунги, под которыми они собираются, эти песни про последний и решительный бой… Тащите в свой привычный мрак друг друга, ну и на здоровье. Только будьте готовы к тому, что вам могут и по зубам дать.
Но если принять эту схему — «мы и они», получается, на их стороне Леня, а на нашей — гицели с автоматами.
— Знаешь, что я тебе скажу, Веркина? Уж больно рано все успокоились. Не успел в девяносто первом конец советской власти прийти, как тут же появились слюнявые письма, мол, нехорошо газету «Правда» закрывать и компартию запрещать. Я посмотрел, твой Сашка тоже эту хреновину подписывал. У этих ребят тогда от благородства голова кружилась, будто не понимали, с кем дело имеют. Вот и дошло до того, что никто ни за что не ответил и опять вопят на улицах «Вся власть Советам!».
Маринка молча смотрела в окно и негромко барабанила пальцами по подоконнику. Не оборачиваясь, произнесла:
— Моторов, да бог с ними, журналистами. Они ребята азартные. Ну а Ельцин куда смотрел?
— Да, — соглашаюсь, — а ведь какой шанс у него был! Не только страну, весь мир изменить. Просто золотое яблоко ему тогда в августе в руки упало. Все эти суки с Лубянки и Старой площади уже с жизнью прощались, думали, за все спросят… Но все равно, доведись еще выбирать, опять за Ельцина проголосую.
Между прочим, я когда-то за Ельцина целых восемнадцать голосов отдал. Дело было в восемьдесят девятом, когда шли выборы к Первому съезду народных депутатов. Ельцин избирался по Москве, конкурентом у него был поддерживаемый властями директор ЗИЛа Браков. В день голосования у меня было суточное дежурство в реанимации, и в обед заявилась испуганная тетка с бюллетенями и деревянным ящиком. Сказала, что послали ее к нам в отделение, а она боится заходить, ей с детства на всякие такие страсти смотреть жутко. Я тогда взял у нее восемнадцать бюллетеней по количеству коек и через десять минут уже заполненными запихнул в ящик. У нас в тот день все пациенты были без сознания, поэтому пришлось, доверившись собственной интуиции, взять на себя их волеизъявление. Ну не за Бракова же им голосовать, в конце концов.
На душе и так было неспокойно, а тут еще Маринка этим разговором подлила масла в огонь. Про врачей часто говорят, какие они невероятные циники и бездушные сухари. Просто мы стараемся прилюдно не развозить сопли, только и всего. Иначе невозможно работать. У нас в реанимации была медсестра Рита. Она с утра до вечера лила слезы и просилась домой. Мне всех здесь жалко, всхлипывала она, я хочу к маме, к моей любимой собаке. Когда появлялся больной в сознании, Рита садилась на стул рядом с койкой и читала ему вслух книжку. А вокруг убегали капельницы, больные заваливали давление, отсоединялись от аппарата. Через месяц Риту перевели в отделение физиотерапии, и все вздохнули.